Олег Хафизов - Дом боли
Алеша попробовал шевельнуться и не смог. Тело его занемело и перестало чувствоваться, но сознание, тем не менее, оставалось ясным, как никогда. "Хорошо, обойдусь и без тебя", – подумал Алеша о себе и последовал за белым халатом Спазмана, не очень удивляясь и веря происходящему.
Удобный булыжный путь вел их довольно круто вниз весьма узким коридором (лабиринтом), который, как ни странно, поднимался вверх и вверх после каждого своего поворота. Все это напоминало движение вверх в зеркальном отражении, при котором поднимаешься тем выше и быстрее, чем глубже и быстрее нисходишь. При этом, хотя Алеша почти катился под гору вслед за легконогим Спазманом, у него возникло досадное ощущение человека, вынужденного взбираться по крутизне. А его лихорадочные движения выходили досадно замедленными, почти буксующими.
Вдруг Спазман остановился и подозвал Алешу кивком. "Смотри, что я хотел тебе показать, дружок", – говорил весь его заманчивый, ласковый и тем более подозрительный вид. При этом он прикладывал палец к усам, как будто боялся кого-то разбудить.
Алеша приблизился к округлому проему, наверное, выходу, возле которого стоял Спазман, и едва не отшатнулся от ужаса. Перед ним разверзлась вся клиника.
По небу, если можно так называть простор под куполом, носились черные точки птиц, гулко отдавались голоса, покашливания и другие будничные шумы этого закрытого мира, даже как будто ходили тучи или, во всяком случае, скопления миазмов. Впервые Алеша как на ладони увидел все девять спиралей покоя, и то, что на них происходит. Его нисколько не удивила способность его зрения отделяться от своего хозяина, так же как сам хозяин незадолго до того отделился от своего тела, и переноситься в любое, сколь угодно удаленное и даже загороженное место, чтобы давать его близкое, невыносимо четкое, мучительно цветное изображение.
Он увидел на первом этаже знакомые процедуры "бокса", шилоукалывания и водных процедур, где людей били по лицу специальным приспособлением, кололи шилами и опускали в кипяток, на втором – разнообразные трудовые процедуры, на третьем – сексоанальную и орально-фекальную терапию, далее – искусственное голодание, жаждание, держание под водой, промывание, загрязнение, расчленение, ослепление, охлаждение и все, что только хватает силы вообразить как средство лечения и/или воспитания живого человека, причем без всяких жестокостей или излишеств, превышающих необходимость. Впрочем, и без сантиментов.
На пятом этаже Алеша стал свидетелем тому, как испуганного пациента усаживают в кресло типа зубоврачебного, бесчисленные модификации которого использовались почти во всех кабинетах для фиксации обрабатываемых тел, и спокойно выкалывают один глаз, зашивают другой или обрабатывают (чуть не сказал – третий) уже выколотый и зашитый. Дальше голые, бледные, гладкие люди сидели и лежали, обнявшись, на снегу, вероятно, искусственном, еще дальше метались по закрытому помещению под действием какого-то внутреннего терзания, возможно, голода или какого-нибудь синдрома, и наконец, на самом последнем, кроме подвала, низеньком и пыльном чердачном этаже, переплетенном мягкими, округленными пылью трубами и кабелями, молча сидели голые люди со сложенными вещами на коленях и чего-то ждали.
Они не шевелились и почти не моргали, и Алеша принял бы их в чердачных потемках за причудливые сплетения пыли, если бы один из них случайно не чихнул. Тогда стронулась вся эта бесконечная очередь, и Алеша получил возможность увидеть всю ее длину, составляющую, пожалуй, не меньше километра. Дальше она просто терялась. Алеше пришло в голову, что, если бы люди действительно оставались физически вечными, как того добивался от них Спазман, то рано или поздно они должны были бы где-то накопиться именно в таких вот неизмеримых количествах, спиралями тесных обойм обвивая и заполняя все бесконечное пространство, пока одна из двух этих бесконечностей, догоняющая или убегающая, не упрется в какую-нибудь еще, встречную. Должен же с той стороны оказаться еще один, встречный Спазман?
Наконец его взгляд опустился в подвал. Грубер и Вениамин стояли возле весов точно в том положении, в каком их оставил Алеша, а рядом стояли мадам Голубева и женщина, в которой он узнал свою мать.
Олимпиада Теплина была в черном платочке, бесцветно-темной кофте и темных же, безобразных туфлях без каблука, похожих скорее на старческие тапочки, такая темная, старая и уменьшенная, что Алеша угадал ее не зрением, а дрогнувшим сердцем. На весах лежало нечто покрытое простыней, деформированное, изломанное, вывернутое, но человекообразное.
Теплина и Голубева наперебой пытались в чем-то убедить старшего санитара, теребили его рукава и чередовали сладкие взгляды в его сторону с жесткими взглядами в сторону друг друга. Грубер с нескрываемым удовольствием отбивался от женщин, ухмылялся, хмурился, притопывал и чуть не в ладоши хлопал от веселья. Вениамин позевывал, поглядывал по сторонам и откровенно ждал окончания своей служебной обязанности, а вдоль саркофагов разгуливал какой-то истощенный неизвестный в очках и мешковатой пижаме, карикатурно напоминающий
Алешу. Неизвестный как будто ждал распоряжения.
– А звук-то? О чем они там?
Алеша обернулся к тому месту, где был Спазман, и увидел вместо него Петра Днищева в тельняшке, халате и бескозырке. Под мышкой товарищ Петр держал толстую книгу, а палец правой руки прижимал к губам, точнее, к огромным, черным, историческим, откровенно бутафорским усам и фамильярно подмигивал. От этого последнего, казалось бы, совсем нестрашного зрелища озноб прошел по сердцу Алеши и его душу сдавило. Он услышал свой крик, похожий на вой дикого зверя, очнулся и пошел сквозь темноту, ощупывая путь вытянутыми руками.
Олимпиада Теплина заявилась в дом No 13 по улице Павших Героев именно в тот наименее желательный момент, когда интуитивно нагрядывают наиболее нежданные гости. Елена 2-я ласкала искусными губами дремучее корневище своего друга Егора, а друг Егора Самсон чумовыми глазами наблюдал эту потрясающую сцену и при этом (и благодаря этому) с паровозной энергией догонял ускользающий за похмельный горизонт оргазм на безвольно раскинувшейся в женственной
(по ее мнению) покорности Елене 1-й.
Пронзительный, сотрясающий звонок, едва успев зазвучать, сразу разрушил томный ритм сцены. Все четверо вдруг разом куда-то пошли, заспешили, засобирались и зашикали, а несчастный (или, напротив, самый счастливый из четырех) Егор скривился, отвернулся к окну и несколькими решительными, военными пасами завершил в вазу то, до чего довели его упорные губы подруги. К началу следующего, умопомрачительно долгого звонка все четверо были более-менее одеты и приведены в порядок, так что если бы не выражения их лиц (рук, поз), то можно было бы подумать, что между ними никогда ничего не происходило за пределами обычной честной дружбы представителей разных полов.
– Здравствуйте, с праздничком вас карапетского народа, – не то чтобы дружелюбно, но, по крайней мере, вполне человечно, как гражданин к гражданам, обратилась Олимпиада к румяной молодежи.
Как-никак она была всего лишь гостем, пришедшим в чужое жилище с визитом.
Она поставила по правую руку от себя огромную как по объему, так и по тяжести коричневую суму с дугообразными ручками, обмотанными для хваткости и прочности голубой липучкой, вполне пригодную для подноса чугунных ядер к стенобитным орудиям, а по левую – коробку с самодельным тортом, не уступающую объемом суме, но почти невесомую.
– Здравствуйте… И вас также… Взаимно… – малодушно залепетали один за другим Елена 2-я, Самсон, Егор и (совсем неслышно) Елена 1-я, по мере того как к ним возвращалось самообладание. И менее опытному, чем Олимпиада, в вакхических вопросах человеку при этом бы раскрылась суть произошедшего, но, странное дело, Теплина-мать не спешила, словно не хотела понять того, что видели ее наметанные глаза. Она так давно и упорно, можно сказать, преднамеренно настраивала себя на неверность невесток, что, натолкнувшись наконец буквально носом на создание своей предвзятой фантазии, не могла уже в него поверить. Нечто подобное могло бы произойти с метафизическим мистиком, который в течение всей своей философской жизни доказывал существование привидений и наконец, в подтверждение своей теории, к собственному ужасу, отвращению и раскаянию, встретил одно из них нос к носу.
– А я вот кое-что из продуктов принесла: тушеное мясо
"авиапехотное", колбаски докторские, яйца отбивные, языки, печенки, мозги. Чтобы не забывали Алешку, – сказала она, и от звука дорогого имени все вокруг прояснилось перед ней и представилось в реальном, безжалостном свете. Девушки (но не юноши) заметили наконец на свекрови черный платок, темно-коричневую, непривычную для этой немолодой франтихи кофту и темные туфли-тапочки без каблуков, принизившие ее до подлинного, преклонного возраста, и остолбенели. И без того огромные, ночные глазищи Елены 1-й едва не выкатились из орбит, а Елена 2-я, которую, казалось, невозможно было ошеломить никогда и ничем, даже приоткрыла свой губастый рот. Им предстояло нечто столь же неожиданное, сколь неотвратимое, как приговор. Они встали.
