Стив Эриксон - Дни между станциями
Авриль передал Адольфу, что после выхода статьи в «Фигаро» парижане заинтересовались новой актрисой, желая знать, кто она.
Тобой интересуются, как-то вечером сказал Адольф Жанин на берегу, у воды, и она бросилась к нему в объятия и прижалась к нему.
– Не дай им забрать меня обратно в Париж, – сказала она, – пожалуйста, не дай.
По вечерам они наблюдали с этого места у воды за старухой в длинном черном плаще, одиноко стоявшей и глядевшей на море. Вечера шли, а они все смотрели, как рукава ее плаща перепутываются с плетями, обвившими валы, и теперь Адольф взглянул вверх оттуда, где стоял с Жанин, и увидел, что плащ совсем переплелся с лозой, а капюшон все так же поднят и руки так же протянуты, застыли в той же позе, что и всегда; лишь самой старухи не было. Конечно же, я не позволю им забрать тебя, сказал он.
– Ты не должен говорить им, кто я, – сказала она, – обещай, что не скажешь.
– Я не скажу им, – ответил он под шум черного моря.
Он больше не мог медлить с выбором актера на роль Марата. Порой он бродил вдоль пристани, по барам и кафе, в поисках нужного лица. Он решил, что теперь ему придется вернуться в Париж, и сел с Аврилем на вечерний поезд; поездка была приятной почти всю дорогу – каждого все еще грело ощущение успеха и благосклонности фортуны. Но, не доезжая до Парижа, они страшно повздорили. Адольф сказал Аврилю, что ему нужно в скором времени найти Марата, по массе причин.
– Конечно, – сказал Авриль, – нельзя же снять картину о Марате без Марата.
– Дело не только в этом, – сказал Адольф, глядя в окно на встающее над Францией солнце.
– А в чем же?
– Жанин придется взять отпуск. – Адольф повернулся к нему. – Она беременна.
Авриль раздраженно помолчал несколько секунд.
– Скажи мне правду, Адольф, – наконец потребовал он. – Ты ведь уже знал эту женщину, не так ли? Ты знал ее с самого начала, еще до того, как ты ее увидел в том фильме, еще до того, как ты ее взял на эту роль.
– Конечно, – ответил Адольф. – Она моя сестра.
Авриль побелел. Его челюсть отвалилась, и слова, казалось, пробулькали вверх.
– О господи, – прохрипел он еле слышно. – О господи.
Адольф вспыхнул. Секунду он ничего не говорил, а затем вскочил с места и снял свой чемодан с полки.
– Пошел ты, Клод, – сказал он, нависая над Аврилем на расстоянии пары дюймов от его лица. – Даже и не пытайся доказывать мне, что мужчины никогда не спят со своими сестрами. Даже не пытайся мне это говорить.
Его лицо исказилось от бешенства. Он хлопнул дверью купе, распахнув ее, вышел, снова хлопнул. Он прошел по коридору и встал в проходе, где стоял оставшиеся тридцать минут до Парижа, в то время как Авриль сидел окаменев, боясь шелохнуться, словно выпаленные в него слова воткнулись рядом с аортой и вопьются ему в сердце при малейшем движении или звуке.
Его что-то притягивало к Виндо, он все еще не понимал что. Пришла весна, синий свет погас, и в те часы, когда он не снимал, но все еще чувствовал притяжение, он шел к воде и глядел в нее. Когда на воде поблескивали солнечные зайчики, он пытался снова взглянуть насквозь, чтобы увидеть, что там, за поверхностью, но, похоже, он утратил эту способность. Он смотрел на парусники и баржи, покачивающиеся у пристани, чувствовал внутри это притяжение и пытался его осмыслить.
Он нашел своего Марата в Париже – ирландца, читавшего стихи в английской книжной лавке рядом с «Дё Маго». Его звали Терри Тонэй. Хотя Адольфа забавляла ирония ситуации – ирландец будет играть великого француза Марата, – он решил поменять имя поэта на Тьерри Турен. Через месяц после того, как Турен вернулся с Адольфом в Виндо на съемки, режиссеру стало ясно, что его звезда не в себе: блеск в глазах Турена превратился в свечение, и Адольф, который всегда хорошо понимал важность света, понял, что в голове поэта что-то пылает огнем, а его мозг потрескивает. Пришло лето, затем осень, и тут снова начались неприятности. Сенсация, произведенная интервью Гриффита, давно устарела, и старые вопросы начали подниматься заново: слышались предположения, что, возможно, Гриффит, которого самого уже начинали держать за старого хрыча, слишком легко повелся на Сарра. Никто больше не звал Адольфа нелепым, но многие недоверчивые люди считали, что на самом деле он никакой не гений и не оригинал, а просто сметливый аферист, которому в конечном счете нечего предъявить. Это было неслыханно – тратить на фильм столько времени. В «Патэ» хотели видеть первые отснятые эпизоды. Жанин была практически на сносях, и Авриль пытался держать это в секрете, уверенный, что сидит на бочке с порохом, готовой разразиться ужасным скандалом, который все разрушит.
Они назвали ребенка Жаком. Жанин обожала его с той минуты, как убедилась, что он не синенький. Она держала головку ребенка в ладонях – так же, как порой брала за волосы Адольфа. Адольф был увлечен другими делами – он отснял эпизоды с Маратом и понял, что сделал в Виндо все, что мог, а главные сцены придется снимать в Париже. Адольфу нужно было вернуться в студию – к Аврилю или, в идеале, в «Патэ» – и сконструировать Бастилию для той части картины, в которой фигурировала ее осада. Но с Парижем все было не просто: Адольф знал, что там снова поднялся ропот, а вмешательства он бы не перенес; он знал, что Жанин категорически откажется – по причинам, которых она до сих пор не раскрыла ему и о которых он не спрашивал, – вернуться в город; а еще был сам Виндо, который Адольфу не хотелось покидать, по причинам, о которых он постоянно спрашивал себя, не получая ответа.
Ландшафт был крест-накрест расчерчен параллелями и меридианами кризиса и конфликта. Жанин почти сразу же снова забеременела, к изумлению и ярости Адольфа; сраженный негодованием и досадой, он поносил ее у них в спальне, в то время как ребенок плакал в ночи. На следующей неделе Жанин с Жаком исчезли. У ее постели горел ночник, вещи были разбросаны; полагая, что она уходит от него, Адольф вызвал в гостиницу двух монтировщиков, и они через весь город помчались на вокзал. Они видели, как пыхтит и дребезжит готовый тронуться поезд, как спереди клубится дым, а земля трясется в предвкушении близящегося отбытия; визг ребенка послышался с перрона, на котором Адольф терпеливо дожидался ее в тот первый день. Они поравнялись с двумя мужчинами, которые насильно заталкивали мать с ребенком в вагон; в ходе стычки Жанин с Жаком на руках вырвалась и побежала к Адольфу, в то время как похитители лежали, избитые и оглушенные, в тамбуре второго вагона, а паровоз двинулся обратно в Париж. Но какое бы облегчение Жанин ни чувствовала оттого, что спасена, вернувшись в номер, она отказалась сказать Адольфу, кто были эти люди и почему они пытались забрать ее. Наконец Адольф протопал вон из ее спальни, захлопнув за собой дверь; Жанин всхлипывала на кровати. Он всю ночь прислушивался к ней из соседней комнаты. Адольф поставил у дверей актрисы двух охранников. Но когда через шесть дней чужаки, что пытались увезти ее, снова показались, все еще в синяках и бинтах после потасовки, они явились прямо к Адольфу. В этот раз никакой потасовки не было. Они покаянно сняли шляпы, когда он подошел к двери, и вручили ему карточку, на которой было написано: «Варнетт». Они сказали, что мсье Варнетт просит о встрече с мсье Сарром с целью обсудить деловое предложение. Они отвели Адольфа на станцию, где снова ждал поезд в Париж – поблескивающий, увитый бесцветным белым дымом, – и в единственном частном вагоне были задернуты все шторы, кроме одной. Когда Адольфа провели в вагон, этот самый мсье Варнетт стоял у окна и глядел на улицу; через его плечо Адольфу видна была неподвижная синяя ночь на пустой станции, словно ее освободили специально для этой встречи. Вагон был обит темно-малиновыми шелками и бархатом, безупречно отделан слоновой костью и золотом; небольшой светильник, укрытый абажуром из гравированного стекла, горел на столе, где хрустальный графин с бренди стоял промеж двух коньячных бокалов. Голова мсье Варнетта слегка повернулась, когда Адольф вошел; прежде чем подойти к нему, он снова, еще на секунду, взглянул в окно. Когда мсье Варнетт вышел из тени в углу вагона, Адольфу показалось, что вся его сущность сбирается в комок и взлетает вверх, покинув его и взирая на него – ошеломленного, паникующего – сверху.
Они поговорили. Адольфу едва удавалось сосредоточиться на том, что говорил собеседник; сперва он не мог даже поднести бренди к губам, потом поймал себя на том, что выпивает коньяк одним глотком, – и все это время изучал лицо мсье Варнетта. Варнетт несильно изменился за эти годы. Со стороны казалось, что его челюсть слегка обезображена, одна сторона туловища двигалась слегка одеревенело – возможно, это были последствия падения. Он ни на секунду не дал понять, что узнаёт Адольфа. Он говорил спокойно, с обаянием, в то время как Адольф лишь сидел, глядя ему в глаза, пытаясь определить, что именно понял Варнетт и не затуманилась ли его память, учитывая обстоятельства: помешательство, написанное у него на лице, когда он овладевал ею, то, что Адольф вытолкнул его из окна, не дав оглянуться, или полученные травмы, или тот факт, что Адольф просто уже не был похож на того Адольфа – все говорили ему, что он все время выглядит по-разному. В конце концов, начиная расслабляться, Адольф поразмышлял о своей способности менять облик, которая, как он решил, была непосредственно связана с его властью над светом и тенью, – прежде чем наконец обратить внимание на то, что говорил хозяин вагона.
