Даниэль Кельман - Время Малера: Роман, рассказы
Давид посмотрел на Марселя какими-то бесцветными глазами; тот непроизвольно отвел взгляд.
— Отменить Второе начало. Ты представляешь, что это может означать?
Где-то упал стакан и разбился, звук показался Давиду невероятно искаженным.
— Не хочу тебя обидеть, Давид, но все, о чем ты здесь говоришь, звучит довольно странно. Помнится, еще в школе тебя называли гением, а в четырнадцать лет ты изобрел этот чертов транзистор…
— Конденсатор…
— …Прекрасно, конденсатор, а как ты мне тогда в тунисской пустыне выдал, сколько на небе звезд, — ты же едва взглянул на него, старый трюк… Но вот это, теперь, по-моему, уже слишком! Даже для тебя.
Давид улыбнулся и заглянул в чашку. Черная жижа и коричневатая молочная слизь так и не перемешались, и он увидел дрожащее отражение своего лица. Осторожно взял чашку и отпил.
— Ну хорошо, — заключил Марсель. — В таком случае желаю тебе удачи! Во всем этом я все равно ничегошеньки не смыслю, я же тупой чинуха, который сидит в своем кабинете в ратуше. — Рука Марселя нервно дернулась, пепел отделился от сигареты и упал на стол, образовав между чашками серую горку. — Но советую тебе остерегаться, когда будешь говорить об этом! Честное слово, будь осторожен.
Марсель отодвинул стул и потушил сигарету. Потом наклонился вперед, облокотился обеими руками о стол и опустил голову.
— Тебе же хорошо известно, что в каждом университете мира, и этот не исключение, есть шкаф, где хранятся рукописи всяких сумасшедших, опровергающих теорию относительности или с великой теорией единства…
— Теорией великого объединения.
— Пусть так… другие выдумывают теорию великого объединения типов взаимодействий или еще какую-нибудь бредятину! Понимаешь?
— Да, — ответил Давид, — конечно. Получше тебя.
— Вот и славно. Мне нужно в контору. Я и так уже опоздал. Завтра мы подробнее…
Последние слова Марсель произнес уже на ходу. Кивнул Давиду, двустворчатые двери раскрылись и снова закрылись. Чашка с кофе так и осталась нетронутой.
Давид перевел взгляд на пепельницу. От недобитой сигареты еще поднимался вверх дымок: одинокая серая ниточка, словно проведенная карандашом линия на белом фоне окна. Давид подул, и через секунду ниточка искривилась, конец ее свернулся бесцветным клубком, медленно растворившимся в воздухе. Ниточка опять выпрямилась и неподвижно повисла. Бледнея, она постепенно угасла.
Еще утром Давид поинтересовался, когда принимает профессор Граувальд, чем немало удивил даже фрау Виммер: по собственному желанию к Граувальду никто не ходил. Давиду назначили аудиенцию. Сегодня в двенадцать. Значит, через час.
Он допил кофе, почувствовал легкое головокружение, встал и направился к выходу. Кто-то крикнул: «Привет!» Не будучи уверенным, что обращались к нему, Давид на всякий случай кивнул.
В коридоре он растерялся. Тот казался много длиннее обычного, четыре ребра стремительно сходились, перспектива едва заметно изменилась.
— Это ничего не значит! — тихо произнес Давид. Двое мужчин с портфелями в удивлении на него покосились.
— Нельзя волноваться. Очень важно сохранять спокойствие. Это понятно! — продолжал рассуждать Давид.
— Что вы сказали? — Фрау Эркель, преподаватель социологии, остановилась и посмотрела на него с подозрением.
— Простите?
— Я вас не поняла. О чем вы?
Давид отвернулся и побежал вверх по лестнице, звук его шагов глухо разносился по зданию, ступеньки потихоньку двигались навстречу, перила отвечали на прикосновение; на каждом этаже в окнах мелькало его собственное отражение, будто стоявшее на карауле. И вот долгожданный выход, дверь в кабинет.
— Все в порядке? — спросил Мор. — У тебя такой вид, словно ты всю ночь гулял.
Мор сидел, сцепив пальцы на затылке и положив ноги на стол. Давид, тяжело переводя дыхание, опустился на стул и осуждающе посмотрел на ботинки коллеги.
— Я провел ночь на скамейке в парке.
— Очень трогательно! — Мор поймал на себе взгляд Давида. — Извини! — Кряхтя, опустил ноги. — Сегодня было не просто сюда добраться, а? Тем более что главная улица перекрыта.
Давид взял листок бумаги и принялся рисовать фигуру в четырех плоскостях, попарно перекрещивающихся и образующих две прямые.
— Почему перекрыта?
— Автоцистерна попала в аварию.
Давид на секунду прервал свое занятие. Потом вернулся к рисунку. Две прямые пересеклись в одной точке, что означало переход двух измерений в одно, безразмерное пространство.
— Ты не смотрел новости? Впервые за много лет нас показывали по телевизору. Вчера после обеда перевернулась автоцистерна, все вытекло. Грунтовые воды заражены, теперь нужно прочищать канализацию. Горючее воспламенилось, водитель получил тяжелые ожоги. Он пока жив, но протянет, очевидно, недолго. Кроме него еще пятеро пострадавших. Я живу неподалеку! Ты ведь тоже, или?… Ты действительно ничего не заметил?
— Нет, — ответил Давид, — правда, ничего.
Он взял листок, скомкал его и бросил в мусорную корзину, но промахнулся. Мор захихикал. Бумажный шарик покатился по полу, стукнулся о стену и с шорохом развернулся.
— Вчера я прочитал за тебя вводную лекцию. Ты мой должник!
Давид не ответил.
— Ведь на самом деле ты не был болен?
Давид посмотрел на него:
— С чего ты взял?
— Не знаю, — ответил Мор, — просто подумал! Да, так о той аварии… Причины не выяснены. Кажется, водитель заснул, наркотики или вроде того… Во всяком случае, он утверждает, будто видел что-то в воздухе прямо перед машиной. Нечто удивительное; но наотрез отказывается описывать. У тебя что-нибудь болит? Батюшки мои, да что случилось?
Давид встал. Карандаш покатился по столу, достиг края и упал. Давид глазами следил за ним, но неожиданно потерял из виду, карандаш не долетел до пола; его вообще нигде не было.
Он сел. Стул под ним затрещал. Давид посмотрел на часы, четверть двенадцатого. Дома ему не хватило времени даже переодеться. Он в такой спешке засунул записи в конверт, что даже не сделал копий, да и к чему, собственно, ведь он все знает наизусть и никогда не забудет; потом вызвал посыльного, заполнил головоломный бланк и отправил конверт Борису Валентинову в университет. Это было очень дорого, зато очень быстро. К своему удивлению, он даже успел на трамвай, каждый день доставлявший его на работу. Потом встретился с Марселем, как и условились накануне.
Тут Давид заметил, что Мор, прищурившись, смотрит на него слишком серьезно. Это настораживало. Давид протер глаза и, сделав над собой усилие, улыбнулся.
— Что? — воскликнул он, может быть, слишком громко. — Ах да, нет. Нет! У меня ничего не болит. С чего вдруг?
V
— Я не опоздал?
— Опоздали. Присаживайтесь.
Профессор Граувальд сидел, как обычно, за письменным столом. Давид подумал, что, пожалуй, только в таком положении его и видел. Седые, как всегда нерасчесанные волосы стояли торчком и на фоне окна казались очень тонкими и прозрачными. Лицо напоминало картошку: круглые щеки, мясистый нос, крохотные, глубоко посаженные глазки и стеклянный взгляд. К этому прилагался черный костюм и широкий багровый галстук. За Граувальдом высился стеллаж с книгами в кожаных переплетах и с золотым тиснением на корешках; полное собрание «Граней физики». Дождь, не утихая, барабанил по стеклу, подтверждая неизменность настоящего.
— Если речь идет об исследовательском проекте, господин Малер, то на следующий год все средства уже…
— Нет, — перебил Давид, — речь о другом. Я хотел бы вам кое-что изложить.
— Вы же знаете, что личные просьбы…
— Это теория.
— Простите, как вы сказали?
— Теория. Я бы с удовольствием опубликовал ее в «Гранях». Но надо поторопиться.
Граувальд наморщил лоб.
— Следующие пять номеров уже расписаны. Да и остальные, я не думаю…
— Именно поэтому я хочу вам все объяснить. Мне кажется, вы найдете это достаточно важным. Мою теорию нужно обнародовать, понимаете, я не могу быть единственным, кому она известна, иначе… Пожалуйста, выслушайте меня!
Несколько мгновений Граувальд испытующе разглядывал Давида, потом кивнул, посмотрел на часы и протер глаза.
— Ну хорошо. Прошу вас. О чем речь.
Давид занервничал, руки его задрожали. Он перевел взгляд на свои широкие волосатые ладони с короткими пальчиками. Немного успокоился. Поправил очки.
Поначалу голос сипел, и пришлось несколько раз откашляться. Давид достал блокнот, открыл и принялся чертить. Похожие на каракули наброски, некоторые не получались, тогда листы вырывались, комкались и летели в сторону мусорной корзины. Потом отказалась писать ручка, Давид схватил со стола Граувальда другую. На стеллажах слабо вспыхивали названия книг. Там стояли две фотографии: на одной улыбающийся Граувальд за кафедрой держал грамоту, на другой он же пожимал руку Борису Валентинову. Но сейчас профессор неподвижно сидел здесь, подперев голову кулаками. Во рту у Давида пересохло; он бы с удовольствием попросил стакан воды. Ручка выскользнула из пальцев, упала на пол и покатилась. Он с трудом подавил желание нагнуться за ней и взял новую. Граувальд тихо посапывал, еще один листок был разорван, смят и отброшен. Давид перестал прислушиваться к своему голосу. Он почти забыл, что вообще говорил.
