Эдвард Радзинский - Наш Декамерон
- Ну, поклянись: ничего не будет…
- А ты сними только это…
Ну, далее все известно! И вот студент уже вступил в обладание прекрасными вологодскими ногами.
Но ничто не длится вечно для Дон Жуана! Новая зарубка на никелированной кровати в общежитии уже была сделана (так он наивно считал свои победы). И тотчас вологодские ноги перестали фосфоресцировать. Толстые ноги - и все.
Потому что - появились две груди, две могучие груди студентки из города Костромы. Что делать: только на периферии и осталось здоровье. Только там, на прекрасной природе, возрастает обилие.
А далее идет история с новой пассией (см. историю с предыдущей). Надо сказать, что костромская любовь несколько оживила и его чувство к вологдчанке. И теперь наш студент начал "полеживать" с обеими великолепными провинциалками. Естественно, долго это продолжаться не могло, тем более что обе жили в одном общежитии. И однажды во время ночных бесед наши героини выяснили ситуацию. Провинциальность не позволила им насладиться выгодами своего положения (они не читали "Декамерона", что делать!). Более того, справедливому гневу юных (и, добавлю, чистых) дев не было предела.
Прекрасноногая вологдчанка простодушно предложила инсценировать изнасилование и засадить обидчика в тюрьму. Но прекрасногрудая костромичка была похитрее…
Короче, однажды наш студент решил провести очередную ночь рядом с прекрасной грудью костромички. А дело происходило, как всегда, в квартире ее подруги.
После того как страсть была удовлетворена и наш Дон Жуан отдыхал от любви - он внезапно почувствовал на лице платок с эфиром. Точнее, ему грубо сунули платок из темноты.
Когда он очнулся, в комнате никого не было. Горела лампа, а на столе лежала записка от костромской юдифи: "Можешь оставаться здесь до утра. Уходя, захлопни дверь. С приветом". И шли подписи… обеих провинциалок.
Только когда студент спустил ноги с кровати - он почувствовал острую боль. От этой боли и ужаса он покрылся потом. Затем медленно опустил руку - и в темноте нащупал свежий шов.
Провинциалки всегда хорошо учатся, и та, из Костромы, готовилась стать отличным хирургом. Операция была сделана безукоризненно - его кастрировали по высшему классу.
Может ли пожарник быть без шланга, ключник без ключей?
Я привел только первые примеры, пришедшие в голову. Может ли Дон Жуан жить без…?
Он висел в ванной, лицом к зеркалу, прикусив язык. Он был из Одессы, из веселого южного города, где ценят шутку. Видимо, он понял весь комизм ситуации - и напоследок успел показать себе в зеркале - язык!
После Дон Жуана захотелось чего-то утонченного…
- О любви к гравюре, - объявил писклявый мужской голос. - Я слыхал этот рассказ от знаменитого артиста… Так что вообразите вместо жалкого моего голоса - великолепный бас.
О ЛЮБВИ К ГРАВЮРЕ
В тот год я готовил Гамлета… Я изучил все о Шекспире. В это время мы были на гастролях в Петербурге. Тогда еще это был Петербург, так как не вся старая интеллигенция вымерла…
Пришел я в гости к художнику В., с которым мы и пропьянствовали всю белую ночь. Я рассказал ему о своем Гамлете, и тут он мне предложил:
- А не хотите ли поглядеть на потрясающую гравюру: артист Гаррик, - да, да, сам великий Гаррик из восемнадцатого века, - в роли Гамлета у бюста Шекспира?
У меня дыхание перехватило!
И вот мы в какой-то петербургской трущобе. Встречает старикан, открывает невообразимый сундук и вынимает… такое может быть только в Петербурге! Гравюра: актер Гаррик, этак подбоченясь, стоит у бюста Шекспира. Гаррик - очень хорош, но бюст Шекспира! Сразу спрашиваю:
- Сколько?
- Пять тысяч, - отвечает старикан, - это ее цена.
Да я и сам вижу - ее цена. Но дорого! Я любил тогда пить, жить, любить. Пять тысяч! Я представил себе свалку бутылок водки - и отказался.
Я вернулся в Москву, но уже никак не мог отделаться от видения: стоит Гаррик, стоит, проклятый, и рядом - как живой, Шекспир! И понял - не могу жить. Дайте мне этот угольный сумрак! Дайте мне это лицо Шекспира! Какой-то расхристанный, лохматый Шекспир, и с таким веселым выражением! Клянусь, этот бюст лепили с натуры! Подайте мне этого беспутного Шекспира! Хрен с ней, с водкой. И я решил ехать. Весь следующий день я собирал деньги. Потом взял билет на двадцать третье… Было двадцать первое июня…
На следующий день началась война. А дальше - смерть, кровь, гибель. Стыдно сказать, но всю войну я помнил о гравюре.
Кончилась война - и я сразу приехал в Ленинград. Город, мой любимый город, был ужасен - в развалинах. Я пошел к художнику В. - узнать адрес старика. Художника не было в живых. Я сидел за столом и слушал его жену:
- Я ждала его у подъезда, он пошел обменять на хлеб нашу последнюю золотую вещь - медаль Академии. От голода мы были сонные, как мухи. Потом я увидела, как он медленно-медленно возвращается по мосту. И я тоже с трудом, медленно-медленно, пошла к нему навстречу. Но мы так и не встретились. Он упал на моих глазах посреди моста.
Она рассказывала и торопливо ела, как ели тогда все ленинградцы, заметая ребром левой руки со стола крошки в правую ладонь и быстро отправляя их в рот.
Я не посмел спросить ее об адресе.
Я пошел искать сам.
Самое смешное: я нашел тот дом. Поднялся наверх - и сразу узнал квартиру. Я позвонил. Как стучало сердце: как в молодости перед свиданием… Но никто не открывал двери. Я позвонил опять, и снова долго не открывали. В отчаянии я жал на звонок. И вдруг за дверью раздались… да, да - шаги! Старик открыл дверь. Он даже не постарел, он просто высох: живой скелет - кожа да кости. Так тогда выглядели многие в городе.
Старик поздоровался, а потом сказал:
- Все умерли, я тут один живу, я плохо слышу.
И он повернулся и пошел в комнату.
- Я актер Л., - сказал я, войдя в комнатенку.
- Да-да, я узнал вас…
Старик усмехнулся.
- Она… есть? - спросил я с замиранием сердца.
Глаза старика стали беспощадными.
- Но если вы думаете, что она стала дешевле, - вы ошибаетесь!!
- Сентиментальная история! - заорал Лысый и Отвратительный. - Я хочу еще раз напомнить, граждане, у нас все-таки "Декамерон". Попрошу предложить что-нибудь этакое - в передовых традициях шестнадцатого века!
И тогда в темноте тотчас заговорил приятный баритон:
- Я расскажу о любви к иностранкам…
О ЛЮБВИ К ИНОСТРАНКАМ
Нет, все-таки в иностранках что-то есть. В Японии, ночью, в гостинице едешь в лифте, а она - в кимоно, с розами, книжкой поднимается к какому-то счастливцу, который заказал по телефону читать ему эту книжку от бессонницы. Нет, нет, именно читать… То, о чем вы подумали - за это совсем другие деньги платят. Ах, это кимоно… Один мой знакомый, проработавший долго в Японии, по прибытии в Союз заставлял свою жену одеваться в кимоно и на коленях ползти к нему с огонечком для сигареты. Бедняга. Не мог забыть церемонию в чайных домиках. Представляете, картина: он сидит на полированной мебели с сигаретой в зубах, а она с зажигалкой, как бегемот в Африке, ползет к нему: сто килограммов задница, да еще в кимоно! Нет, друзья мои, иностранкой надо родиться. Особенно это касается всех этих камбоджийских и прочих малоазийских женщин. Я, когда оттуда приехал, с тоски перешел на балерин: они такие хулиганки в постели… А там, в моей Азии… Ах, эти раскосые глаза… Это тело розы с убийственной шелковой кожей… У наших - руки-ноги, а там - рученьки да ноженьки… Ну, да ладно!..
Значит, выхожу я как-то бухой из их кабака: обмывали торговое соглашение. Пил я всякую ихнюю гадость, закусывал тоже какой-то ихней пакостью - жареными воробьями и т. д. И вижу: недалеко от моей машины стоит Она. Ну, индийская принцесса абсолютно! Я ее поманил для смеха - и она, к моему ужасу, подходит! Я огляделся: никого. Сажаю ее в машину - и рванули. Вот как пьян был! Кладу ей руку на плечико… на коленку… Она молча перед собой смотрит, будто ничего. Хоть бы убежала, хоть бы послала. Я бы с облегчением ее отпустил! Ни хрена - сидит! Ужас! А во мне - любовь. И все сильнее! Чуток ее погладил рукой - а она так нежно провела щекой по моей руке. Я ведь пьян был, - а помню, все помню! А потом как взглянет: ну, Будда! Будда!
Тогда я и решился: живем-то один раз! Отъезжаю в сторону, открываю багажник, потом гляжу на нее. Она молча вылезает и ложится в багажник. И как она там "сгруппировалась", не знаю, - на Востоке это умеют, - но уместилась в багажнике! Въезжаю в торгпредство. Учтите - с самого начала она ни звука не проронила. Только одни глаза. Господи, пощади!
И вот я с дьявольской хитростью доставляю ее в квартиру. Жены нет - жена у отца в Союзе.
Короче, стоим мы в комнате: она ни слова. Я ее раздеваю: она не шевелится. Только едва заметными движениями тела, да так ритмично, так нежно, будто в танце движется, помогает мне себя раздевать. Тут я еще выпил. Со страху! И еще. А она стоит - статуя. И когда я обнял ее, почувствовал запах сандалового дерева.
И тут вдруг испугался. Влюблен-то влюблен, да ум остался. Думаю, взял ты ее у кабака. А у тебя жена. И не просто жена, а дочь такого-то. Если наградишь ее - тебе башку, как цыпленку, отвертят. Нет, думаю, предосторожность. И хоть пьян был, как паскуда, сил хватило развести ванну. Причем - кипяток, чтоб все бактерии - на фиг! Высыпаю туда пакет марганцовки - чтоб добить эти самые бактерии. И сажаю Будду в черно-красную ванну из марганцовки.
А сам иду добавить. Налил раз - порядок. Налил два - стакан из рук на ковер! Полез я за стаканом… а когда глаза открыл - уже утро.
Встаю. Чувствую: что-то было. А что было - не помню! Пытаюсь вспомнить - не могу. Иду на кухню, выпиваю рюмашку, ставлю кофе. Иду в ванну принять холодный душ. Открываю дверь - цепенею: в ванне сидит прекрасная девушка, абсолютно голая… И молча смотрит перед собою…
Тут, естественно, все вспоминаю. Ну, хрен со мной, дураком. Но она-то… Она-то… Сидит голая в остывшей, кроваво-черной воде точь-в-точь в той же позе, как я ее туда посадил.
О подлинная женственность! Как жить после этого?
Ну, дальше - про утро, про все, что было, про торгпреда, развод и т.д., и т.п. - хрен с ним, это неинтересно!
От любви к иностранкам перешли к другой диковине - к любви к математике.
О ЛЮБВИ К МАТЕМАТИКЕ
- Я принес сюда… да, да, принес - старую тетрадь, исписанную стершимся от времени простым карандашом, - начал глухой голос. - Я обнаружил ее в бумагах покойного отца. Когда я прочел ее впервые, тотчас позвонил нашему Д. Узнав, что написано в тетради, он немедленно примчался. Было утро, но Д. уже был пьян. Впрочем, тогда он всегда был пьян. Прочитал тетрадь и не сказал ни слова. Просто молча положил обратно в стол и ушел. Но с тех пор каждый раз, когда Д. приходил ко мне, он требовал эту тетрадь. Он знал ее наизусть…
