Нина Федорова - Уйти по воде
Сейчас это было смешно – ее страх, дрожащие руки, горящие лихорадочным румянцем щеки, книжка как щит, за которым все равно нельзя спрятаться. Костик подошел внезапно, откуда-то сбоку, откуда она совсем не ждала, куда не смотрела, – как будто всплыл. Неожиданно ей стало страшно так, что она, кажется, перестала видеть, только смутно различала фигуру, все сливалось. Она пыталась собрать все свое мужество, еще чуть-чуть – и сердце бы выскочило из горла, выпрыгнуло бы на грязные мраморные плиты, но тут раздалось веселое:
– Открой рот, закрой глаза!
Обомлев, Катя даже не поняла, о чем именно он просит, краем сознания ухватила только, что эти слова не отсюда, не к месту, абсурдные, бредовые, может, она сошла с ума? Еще откуда-то пришла мысль – вот, значит, какой у него голос, мягкий, приятный, но додумать она не успела: он чем-то быстро зашуршал и вдруг всунул ей в руку палочку с круглым, красным и веселым чупа-чупсом
Этот леденец в руке был таким смешным, задорным, простым и детским, что она вдруг засмеялась, наверное, немного нервно, но моментально все упростилось, и растворились тут же все страхи, сомнения, смятение, неуверенность Она подняла голову, и ей вдруг стало совершенно ясно: отныне и навсегда все в ее жизни будет хорошо
В пустынный и ветреный январский день, когда все люди еще радовались новогодним каникулам и сидели в тепле своих квартир – берегли уют, валялись на диване, лениво переключая каналы, доедали салаты с праздничного стола, – они с Костиком брели по безлюдной улице в синеватых зимних сумерках, встречая только пьяных, которые были совершенно довольны жизнью, да редких торопливых прохожих, бегущих, не глядя по сторонам, в свой уют, в свое тепло, в свой краткий праздник, передышку между бесконечными однообразными буднями
Совсем он не был похож на неформала с виду – выглядел обычно, может, специально не хотел ее пугать, притворялся? Ни ирокеза, ни косухи, ничего ужасного не было. Да и вообще он вел себя обычно, совершенно нормальный мальчик, таких она видела толпы в метро – один из «них», неправославных, других К «их» девочкам она уже привыкла на филфаке, а к мальчикам пока нет. «Предстояло ли привыкать?» – думала она с внутренней дрожью и ликованием Кажется, предстояло
Костик держал Катю за руку – так само собой получилось, помогая ей перелезть через сугроб, подал руку и больше не отпустил Рука у него была теплой, даже через перчатку Катя чувствовала эту теплоту – в первый раз она «гуляла», в первый раз шла не «до метро» вдвоем с мальчиком, шла не как попутчик, шла, потому что они так оба захотели, да еще и за руку, и не хотелось думать, грех это или не грех. Думать в этот момент она вообще едва ли была способна, только чувствовать могла – радость и обещание чего-то необыкновенного, праздничного, небывалого, что приоткрылось ей пока только чуть-чуть, но что еще ей предстояло узнать и понять.
Сами собой отпали сомнения в «да» или «нет» – вопрос казался глупым: в реальности, которой она так боялась, они с Костиком совпали не хуже, чем в виртуальности – даже лучше, потому что все здесь было полнее, ярче, все было по-настоящему. С каждой встречей Катя убеждалась в этом, с каждым телефонным разговором, который затягивался далеко за полночь, и виртуальность уже была не нужна – Катя больше не сидела в Интернете по ночам Правда, теперь ее никогда не было дома по выходным: несмотря на мороз, она бежала на свидания, возвращалась поздно, принося с собой иногда цветы и всегда – счастливую улыбку.
III
Родители не могли не заметить всех этих перемен, потребовали объяснений – Катя все честно рассказала и про Интернет, и про встречи, родители, кажется, были рады, хотя и настороженно немного расспрашивали, где Костик учится и чем занимается; впрочем, что они думали на самом деле, Катя точно не знала: сейчас она плохо воспринимала действительность, плохо соображала, не замечала никого и ничего, ни родителей, ни брата и сестру, ни подруг, ни учебу – потому что Костик поил ее любовью.
Она просто не верила, что все это возможно – чтобы ее вот так любили, чтобы ее – ее! – называли самой красивой, самой умной, самой лучшей на свете, и это ведь было совершенно искренне, она это ясно видела – он правда так считал! Он держал ее за руку, он дарил ей цветы и шоколадки, он как-то необыкновенно ласково звал ее Катюхой, он смотрел на нее так, что внутри все обрывалось, и казалось – сон, просто сон, и в то же время ликующее сердце подкатывало к горлу – нет, это правда, правда, правда!
Они гуляли по парку, бродили без цели по заснеженным улицам, отогревались потом в уютном подвальном кафе, отпивая маленькими глотками ароматный глинтвейн, смеялись над чем-то до слез, вечером Костик провожал Катю на метро домой, грел почему-то всегда теплыми руками ее замерзшие руки, уверенно подхватывал ее, когда она теряла равновесие в качающемся вагоне, возле ее подъезда они прощались – чтобы потом еще два раза поговорить по телефону: первый раз быстро – когда Костик позвонит сказать, что добрался до дома, и второй раз уже долго и основательно – перед сном.
Внутри у Костика как будто работала солнечная батарейка – он буквально излучал тепло, оно, казалось, наполняло все пространство возле него, странное, необъяснимое тепло – никогда раньше Катя такого не ощущала Только возле него она стала понимать, что раньше всегда жила на взводе, всегда нервно напряжена, хотя внешне этого не было заметно – но возле Костика вечное ее напряжение отпускало, она смотрела на него с восхищением и обожанием, просто не веря, что все это – ей
Она не успевала, торопилась пробовать все это, совершенно новое для нее, о чем раньше читала только в книгах, и понимала – ни одна книга, по крайней мере из тех, которые она когда-либо читала, не могла передать ей, той, прежней Кате, что такое – по-настоящему чувствовать любовь.
Оказалось, что любовь – это не сон, не морок, не вечное страдание, лишающее сил, напротив – любовь дает жизнь, и силы, и свободу; она смеясь вспоминала Олега – да ведь он был картонный, ненастоящий, он ведь нарисованный был, она же сама его и раскрасила, как бумажную куклу, которой в детстве рисовала платья, и как можно было это принимать за любовь?
Как можно было столько лет жить в нарисованном мире, и довольствоваться им, и бояться шагнуть в настоящий мир, считать себя недостойной и только представлять себе это все, сочинять в воображении романы и населять их героями, когда оно – все это счастье – может быть на самом деле, может принадлежать ей, может быть вот с ней, а вовсе не с какой-то идеальной девушкой, красавицей и героиней, а с ней, обычной, земной, неидеальной, ее, оказывается, тоже могут любить, да не как в книгах, а в сотню, в миллион раз лучше, чудесней, прекрасней, чем в самой замечательной книге.
Ночью, если не удавалось заснуть от переполняющего ее счастья, она лежала без сна до рассвета, думая: «Я его люблю», – улыбаясь этим мыслям, и когда ей приходило в голову, сколько еще всего радостного и прекрасного впереди, чего они еще не успели и что ждет их за горизонтом, она даже не могла оставаться в постели, вскакивала, бежала к окну, смотрела вверх, в бесконечность неба, прижимаясь лбом к холодному стеклу, думала: ни с чем не сравнимое это чудо и счастье – любовь
IV
На Светлой седмице Катя опять пошла туда, на последний – это она уже чувствовала – разговор
Разговор был неизбежен, он назрел давно: Катя не была у отца Митрофана почти год – с лета На службы она еще иногда ходила – не каждое воскресенье и только в храм возле дома, но все это было, скорее, для мамы, чтобы не возникало вопросов, чтобы мама не поняла ее кризиса, опустошения, чтобы хотя бы внешне все оставалось, как прежде
С января она в храме не была вообще – все выходные проводила с Костиком, Святки, Масленица, Великий пост пролетели для нее незаметно, в один миг, она жила бы так и дальше, больше всего она мечтала, чтобы всегда все оставалось так, как есть, но внутри ее грызло болезненное чувство вины: она вела себя неправильно, грешно, вместо служб – гуляла, тем более гуляла с нецерковным и даже хуже – с некрещеным мальчиком.
Родители тоже стали проявлять все больше беспокойства, они всё чаще расспрашивали про Костика, интересовались, как продвигается дело с его воцерковлением Катя что-то мямлила в ответ, уходила от прямого разговора, потому что дело с воцерковлением вообще-то никак не продвигалось. Конечно, она понимала: надо как-то узаконить то, что с ней происходит, поэтому рассказывала Костику по чуть-чуть, что ходит в храм, верит в Бога – он отнесся к этому спокойно, и батюшки раздражения у него, в отличие от многих нецерковных людей, не вызывали. Но зачем нужна Церковь – он не понимал, Катя делала попытки объяснить, но быстро умолкала: в собственных словах ей начинали слышаться фальшивые нотки И она боялась признаться себе в самом страшном – на самом деле ей вовсе не хотелось, чтобы Костик становился православным. Ей казалось, что приход в Церковь неизбежно его изменит, она больше всего не хотела, чтобы он менялся, становился «православным мальчиком», она слишком хорошо помнила, как меняет людей неофитство, а Костик так нравился ей таким, каким он был, – веселым, свободным, легким И тут он вдруг тоже начнет вычитывать правила, ходить на исповедь, читать Святых Отцов, уличать Катю в мелких грешках и отступлениях, поучать и занудствовать, отрастит бороду и соберет волосы в сальный тощий хвостик? При всей фантастичности этой картины перспектива таких перемен Катю совсем не вдохновляла Нет уж, пусть лучше все остается, как есть
