Морли Каллаган - Радость на небесах. Тихий уголок. И снова к солнцу
— Если парень на мели, в такой вечер легче всего с пути истинного сбиться, — сказал он, слегка повысив голос.
Секретарь бейсбольного клуба пожал плечами:
— При чем тут «на мели»? Разве кто-нибудь это сказал?
С каменными лицами все уставились на Кипа, потом, удивленно подняв брови, переглянулись.
— Вот я и говорю… — продолжал Джоунз, — на кой черт такого слабака, как Лейк, подающим ставить, ведь команда-то вела четыре — ноль, а он все профукал.
Но Кип придвинулся к ним ближе, охваченный тем же внезапным страхом, какой испытал, выйдя от сенатора. Страх нарастал, но он подавил его отчаянным усилием воли. Откинувшись на стуле, он обвел всех взглядом и заговорил снова:
— Ну так вот, как раз в такой вечер мы и провернули знаменитое нападение на машину с почтой. Помните? Двенадцать лет назад. — Теперь уж он не давал себя прервать, но слушатели, похоже, вовсе не помнили об этом ограблении. Кип растерялся: — Так это же была величайшая сенсация в те времена! — Но им явно не терпелось продолжить свой разговор, и он с отчаянием торопливо сыпал словами: — Ну помните, еще тогда говорили: чтобы такой план до мелочей точно разработать, нужна голова военного стратега. А еще кто-то сказал: все это, говорит, по хитроумию и ловкости сравнить можно только с прозорливостью Ганнибала, когда тот задумал переход через Альпы. Ну да, вы же не помните об этом ограблении. Деньги находились в бронированном автомобиле, а улица пустая, только бродячий торговец с тележкой, грузовик с углем да итальянец-шарманщик со своей музыкой. — Лицо его раскраснелось, в голосе все явственнее слышалось какое-то странное возбуждение. Девушка со скучающим видом, словно уже слышала эту историю, вынула из сумки зеркальце и принялась что-то стирать с подбородка. — Дайте-ка нам карандашик, — попросил Кип.
Прямо на скатерти он набрасывал план и быстро объяснял:
— К шоссе только один выход, так? Видите, вот тут. В таком деле нечего лезть на рожон. Теперь смотрите: охрана заводит между собой разговор. Анджело, тот, что с тележкой, вытаскивает пулемет, а второй Анджело, с шарманкой, дает очередь с другой стороны, поверху метит. Я на грузовике с углем. Вижу, все идет как по маслу.
— Сколько вы прихватили? — равнодушно осведомился Джоунз. — В этом все дело.
— Сто пятьдесят тысяч, — небрежно сказал Кип.
— Святые спасители! — ахнул Джоунз. — Слыхали?
Вот оно, выражение детского восторга на их лицах.
Как оно им идет. Долго он его добивался и вот наконец добился. И Кип улыбнулся счастливой улыбкой с чувством глубокого облегчения. А слушатели повторяли:
— Это же чертова пропасть денег! Просто жуть. Мама родная, сто пятьдесят кусков одним махом!
— Если вас только деньги интересуют, — поддразнил он их беззаботно, — как думаете, сколько я огреб в банках в общей сумме?
— Ну, сколько?
— Тысяч шестьсот, может, и больше.
Они были ошеломлены.
— Ой, Кип, что же вы с ними сделали?
— Шестьсот тысяч долларов! Слыхал, Стив?
— Отчего бы и вам не подработать и не выйти в люди, как Кип? — сказала девушка и шепнула Кипу: — А у вас еще что-нибудь осталось?
В этот момент Кип заметил Билли-Мясничка, который пробирался к нему между столиками.
— Кип, — сказал он, — я передал Дженкинсу. Он ждет.
Изумление на лицах слушателей окрылило его. Он знал, что они его провожают восторженными взглядами. Кип вошел в кабинет к Дженкинсу как нельзя более уверенный в себе.
Дженкинс сидел за столом, сложив в виде арки толстые пальцы. Лампа снизу освещала всю пирамиду его лица — от ее основания из трех могучих подбородков до лба. С диковатым блеском в глазах, быстрым шагом Кип подошел к столу.
— Я уже приходил сюда, я вас искал, — сказал он.
— На всех парах несся? — проворчал Дженкинс.
— А как же…
— Вот это другой разговор, и к взаимной выгоде. Так, может, давай сразу — быка за рога?
— Минутку, — сказал Кип, опершись о стол руками. — Вам известно, что работа моя мне нравится, что она мне помогает разные мои замыслы осуществлять и что я бы хотел на ней остаться. И открыто это говорю. Но имейте в виду, мистер Дженкинс, если вы воображаете, что для меня эта работа важнее меня самого и моих замыслов, — тут Кип выпрямился, широко развел руками, — то вы просто спятили.
— Значит, чересчур важная птица, а? — Дженкинс задыхался от негодования. — Ну, цирк!
— Нет, сэр, не цирк. Не стану я себе жизнь портить ни ради вас, ни ради вашей работы.
— И ты говоришь это мне?
— Да, вам.
— Так это я порчу праведную жизнь?
— Вы меня под корень режете, работу отнимаете, если я не стану жуликом ради вашей выгоды.
— И я сижу и слушаю эту ахинею? — Дженкинс в бешенстве хлопнул жирными ладонями по столу. — А он тут передо мной красуется — ни дать ни взять секретарь Христианской ассоциации молодых людей! Больно мне от твоих слов. Больно. Значит, я тебя жуликом хочу сделать! Вот она, благодарность. Целая куча ханжеского дерьма! Не слишком ли возомнил о себе, арестант?
Но Кип улыбнулся.
— Довести стараетесь? — сказал он. — Чтобы я вам врезал, а вы меня засадили?
И тогда Дженкинс выказал искреннее недоумение.
— Возможно, я и в самом деле спятил, — сказал он, — но неужели ты и вправду считаешь, будто я тебя увольняю оттого, что задумал выжать из тебя деньги, как ты выражаешься, жульническим путем?
— Именно.
— Боже мой! Ну, ты — чудо. Ты что, ослеп? Ничего не замечаешь? Или только по округе колесишь, а сюда иной раз заглядываешь чайку попить? Где они, твои важные друзья? Кого мы тут видим вместо солидной публики? Уголовников с их женами, твоих дружков, которые чуть кто деньги вынет, так и пялятся?
— Вы унижаете каждого, кто приходит сюда хоть за какой-то помощью. — Раскинув огромные руки на всю длину стола, Кип ухватился за оба его края. И засмеялся возбужденно, радуясь борьбе. Словно смехом он как бы заводил себя, сдерживая клокочущую дикую ярость, прежде чем она прорвется.
— Ты давай не хами, Кейли!
— А я как раз собираюсь.
— Я Стейнбека позову. Он тебя в окно вышвырнет. Он-то сможет, не забывай.
— Оскорбляя меня, вы оскорбляете тысячи других людей.
— Постой, да ты что! — вскричал Дженкинс, как бы сам себе не веря, словно до него только что дошло, какой мечтой тешит себя Кип, как она его воодушевляет и кем он себя вообразил. Он пристально уставился на Кипа. — Ты, я вижу, слегка чокнутый, — сказал он. — А я раньше и не догадывался, и сейчас не совсем понимаю. Да и как я мог понять? Я тебе втолковать старался, что в жизни начало начал — это деньги. Деньги всем миром вертят. Я же просто не за того тебя принял. Откуда мне было знать, что ты рехнулся? Так каким же великим деятелем ты себя вообразил?
— Вам этого не понять.
— Но я хочу понять. Чем же ты тут, по-твоему, занимался эти несколько месяцев?
— Старался показать всем, что может дать человеку немного доброты и сочувствия.
— Иными словами, был у полиции подсадной уткой для слежки за городским ворьем.
— Подсадной уткой?
— А ворам давал пользоваться гостиницей как воровским клубом.
— Что ж, оплевывайте все, продолжайте.
— Не я первым начал. Это у тебя хватило наглости сказать, будто я все время старался напомнить людям, кто ты есть.
— По-своему, по-гнусному вы именно это и старались делать.
— Но разве не в том заключалась твоя работа — показывать людям, кто ты есть? Или я полный олух?
— Ага, видите, вот он, ваш подход.
— А теперь приличная публика больше не приходит.
— Но…
— Не приходит!
— Так, по-вашему, я должен орать: «Берегитесь! Я банки граблю! У-у-у!»
Дженкинс распалился до предела, его пухлое красное лицо горело от возмущения.
— Какого дьявола! А о чем ты тут несколько месяцев вопил? Чем развлекал? Благими делами Христианской ассоциации? Я же тебе сейчас помочь хотел, чтобы ты опять выигрышный билет вытянул. Ты же опостылел тут всем — вот ведь в чем дело.
— Неправда. Чудовищная ложь… — Но Кип тяжело привалился к столу, внутренне сопротивляясь тому, что услышал. Он казался сломленным. Сегодня сенатор посоветовал ему уехать, значит, хотел от него отделаться… У Эллен не нашлось минутки поболтать с ним… Кип стоял, беспомощно глядя на Дженкинса, не в силах вымолвить ни слова. И тут он в ужасе сделал для себя еще одно открытие: он, значит, сам все время понимал, о чем люди хотят с ним говорить. Разве только что он не взывал к торговцу готовой одеждой и его друзьям: «Бога ради, обратите на меня внимание! Я же самый знаменитый бандит в этих краях!» Словно только этим и был людям интересен. Сердце его екнуло, перед глазами все исказилось. То, что казалось прекрасным, виделось теперь уродливым, жалким, смешным. Руки его судорожно сжались в кулаки, костяшки пальцев побелели. Дженкинс опять глядел на него испуганно.
