Владимир Данихнов - Девочка и мертвецы
— Ты куда пропал-то?
— Да вот… — Ионыч почесал затылок.
Дядь Вася ему:
— Пошли, — говорит, — бухнем!
А сам, по дыханию понятно, уже на грудь немало принял.
— Прям щас, что ли? — спрашивает Ионыч и на Рыбнева косится.
— А че бы и нет? Али мы не русские люди?
— Ба, да это же сам Арзамас Пилонов! — Рыбнев добродушно рассмеялся. — Давненько не виделись!
«Что еще за Арзамас?» — Ионыч со страхом обернулся, чтоб отыскать взглядом загадочного Пилонова, а потом вспомнил, что так на самом деле кличут дядь Васю.
Дядь Вася почтительно приподнял над головой шапку:
— Прошу прощения, сразу не приметил. Здравия желаю, товарищ майор.
— А, да оставь ты формальности. — Рыбнев поморщился. Кивнул на Ионыча. — Твой знакомец?
— Без малого герой нашего славного города Пушкино! — заявил дядь Вася. — Вчера вечером вместе с самыми отважными гражданами участвовал в обороне детского садика от посягательств серых тварей.
Рыбнев приподнял бровь:
— В самом деле? Уважаю.
— А теперь простите, товарищ майор, но героя мы конфискуем: надо бы выпить за победу и помянуть безвременно ушедших.
— Весело живете, — неопределенно заметил Рыбнев.
— А как еще, мил человек, россиянину жить, когда вокруг одна мертвечина да серость? — удивился дядь Вася. Почесал затылок, спросил: — Может, вы с нами, товарищ майор?
— Извиняюсь, я на службе.
— Понимаю. — Дядь Вася кивнул, не сильно огорченный отказом. Оно и понятно: кто ж любит федеральную службу дисциплины? Да никто почти и не любит, кроме президента и прочих властей; да и они не всегда любят.
— Прощайте, товарищ майор. — Ионыч в ножки поклонился Рыбневу. — Уважу почтенного Арзамаса, может, как раз жетончик отыщу. Дай бог еще свидимся. — Мысленно Ионыч, конечно, надеялся, что видит майора в последний раз.
Дядь Вася обнял Ионыча и, делясь с ним ценами на продовольственные товары, подскочившими в результате зомби-кризиса, повел в направлении веселия и поминок. Федя и Катенька незаметно потянулись за ними. Вдоль дороги толстой змеей ползла, ковыряя снег меховыми лапами, похоронная процессия. Впереди процессии играл на трубе коренастый мужик в потрепанном двубортном костюме и сером пальто, накинутом на плечи. Бабульки в теплых черных платках оплакивали невинно убиенных, важно проплывавших в чреве змеи в наспех обструганных деревянных коробах. Иных жертв серого террора закрыли от постороннего взгляда носовыми платочками и кружевами, чтоб не калечить человеческий разум видом истерзанного тела; других, посимпатичнее, наоборот, напудрили и выставили напоказ, украсив пластмассовыми цветочками. Дядь Вася и Ионыч посторонились, пропуская процессию, стянули шапки. Сокольничий отошел в проулочек, в тень, чтоб не снимать шапку и не шокировать почтенную публику своей мертвячьей сущностью, а на Катеньке шапки и так не было.
— Жестокое зрелище, — прошептал дядь Вася, смахивая украдкой слезу. — Но надо помнить, что умерли люди не зря, а защищая родной город. Помнить надо и двигаться дальше — навстречу светлому будущему.
— Скажи, дядь Вася, — спросил Ионыч, — а отчего они, убиенные то есть, сами в серых не превратились?
— Так, насколько я знаю, мертвяки инициируются только в Снежной Пустыне, а место то загадочное, аномальное: там, говорят, даже один академик инициировался.
— Да почему же только в Снежной Пустыне? — Ионыч удивленно крякнул. — Не только. Вот, к примеру… — Ионыч прикусил язык, вспомнив, что Федю лучше не упоминать.
— Что «к примеру», Ионыч?
— Ничего. — Ионыч почесал затылок. — Перепутал я.
— А вообще, кто этих мертвяков знает. — Дядь Вася покачал головой. — Вот разве позавчера знал кто, что мертвяки в жареном состоянии могут нападать на людей? Никто не знал. А видел кто раньше, как мертвяки после окончательной гибели растекаются в лужицы? Никто не видел, не было такого. Что-то, видно, поменялось в мироустройстве, а мы прошляпили это изменение.
— И кроме одной стихотворной строчки мертвецы раньше ничего не знали; пару слов только, может.
— Ну, это и сейчас так, — заявил дядь Вася.
Ионыч хотел возразить, но снова вспомнил о Феде и буркнул со злостью:
— Наверно, ты прав, дядь Вася.
— Мил человек, знал бы ты, сколько я на своем веку повидал! — самодовольно заявил дядь Вася. — Я всегда прав оказываюсь.
Ионыч едва не пришиб его от злости, но сдержался: заметят еще.
Похоронная процессия взмахнула на прощание хвостом, который состоял из молодых хлопцев, тащивших авоськи с поминальной водкой, свернула за угол и угрюмо поползла дальше на восток, к крестам да могилкам.
— Пошли, Ионыч, — сказал дядь Вася, нахлобучивая шапку на голову.
Рыбнев, который наблюдал за Ионычем, прислонившись к будочке, дождался, когда друзья скроются за поворотом, топнул сапогом и зычно позвал:
— Почтенный Ляпка!
Из будки показался старик-охранник в бушлате.
— Да, товарищ майор?
— Чего это ты бушлат на себя напялил? — удивился Рыбнев.
Дед Ляпка пожал плечами:
— Для солидности. В ходе утреннего эксперимента выяснилось, что заячья шуба оказывает на нарушителей спокойствия меньшее психологическое воздействие, чем бушлат. — И старик приосанился, гордый сказанной сложносочиненной фразой.
Рыбнев засмеялся:
— Не так ты прост, Ляпка, как стараешься показаться. Психолог, етить!
— Да чего уж… — Старик закряхтел, пытаясь скрыть смущение. — При такой работе любой психологом станет. Но — спасибо за комплимент, товарищ майор.
— Давай-ка, дружище Ляпка, липового чаю сообразим на двоих, — предложил Рыбнев. — Надо согреться и обсудить кое-что.
— Пожалте в будочку, — пригласил старик.
Рыбнев зашел в будку. В будке под окошком стоял маленький столик, два колченогих березовых табурета и чугунная печка-буржуйка. На печке стоял чайник, в чайнике булькала вода.
— Скромно живешь, — заметил Рыбнев, усаживаясь на табурет, поближе к печке.
— Да разве мне много надо? — удивился старик, наливая в жестяные кружки чай. — Тепло и ладно.
— А спишь как?
— Сидя у печки, — ответил Ляпка. — Укроюсь пуховым одеялом, из лебяжьего пуха, до самого подбородка, под задницу подоткну и сплю себе. С детства приучен сидя спать; в лежачем положении и не усну, пожалуй. Но это что! Вот мой батя, царство ему небесное, стоя спал. Так, говаривал, я места меньше занимаю и кровати не надо: для семейного бюджета оно полезно. Семейное это у нас.
— А с женщиной твой батя как? — Рыбнев засмеялся. — Уж прости за интимный вопрос.
— Мама у меня знаменитая акробатка была, — гордо ответил Ляпка. — А больше я вам, товарищ майор, на эту тему ничего не скажу: вы, конечно, человек важный, но вопрос слишком личный и к государственным делам отношения не имеет.
— Да я так, из любопытства поинтересовался. Не серчай, почтенный Ляпка.
— Да чего уж там… — буркнул старик, довольный тем, что перед ним извиняется сам майор федеральной службы дисциплины.
Рыбнев подул на кружку, отхлебнул:
— Хорош чаек!
— А сахарину?
— Это не надо, — сказал Рыбнев. — Предпочитаю чистый вкус, без сладких добавок. Где липу-то достаешь?
— У восточной дороги, на дне Махорки у самого берега растет сия водоросль. Я место хорошее знаю, где ее браконьеры не повыдирали еще.
— Махорка — это термальное озеро?
— Так и есть, товарищ майор. У нас тут все озера термальные: хоть всю зиму купаться можно.
— Хорошее у вас место. Если б не засилье серых, можно было бы курорт устроить. Туристы, прибыль. Купил бы себе будочку побольше. — Рыбнев подмигнул старику.
— Если бы не серые. — Старик грустно кивнул. — Среднего сынка похоронил, и внука одного из-за мертвяков проклятых. Старший сынок с женой и внучатами в Лермонтовку уехал, а младший — в Есенине проживает, аспирант в политехническом институте. Ученый он у меня.
— За твоих детей и внуков! — Рыбнев поднял кружку.
— Так, может, водочки?
— На службе нельзя, папаша.
— Правильный вы человек, товарищ майор. Только одна просьба: «папашей» меня больше не зовите, даже в шутку. Не нравится мне это.
— Хорошо, почтенный Ляпка.
— Вот спасибочки.
Рыбнев прищурил левый глаз:
— Так что там насчет вездехода со звездой? Узнал хозяина? Ионыч этот, он?
Ляпка покачал головой:
— Да не помню я, товарищ майор! Старость не радость: память как рваная тряпка стала. Может, он. А может, и не он. Вчера на праздник серости много кто приезжал, разве упомнишь. А потом мертвяки со смертоубийствами учудили — я в будке заперся, револьвер перед собой выставил и от страха трясусь: думал, ночь не переживу. Где уж тут было запоминать.
— Да, ночка тяжелая выдалась. — Рыбнев сочувственно покивал. — А этот Ионыч говорит, что белый вездеход его. Так ли?
