Елена Радова - Сука
– Не принес. Нет их у меня. Да какая разница? Что ты все в бутылку лезешь? В бутылку и на рожон. Жизнь скучна?
– В бутылку ты сам основательно сегодня слазил. Ну-ка давайте расходитесь все. Обеденный перерыв через десять минут кончится. Поете-то давно? А то всех клиентов распугаете.
– Поем мы недолго, Сергеевна. Он к тебе поговорить приехал, ты уж выслушай его, пожалуйста. С ним такая беда приключилась... – попросил Игорь.
– А с нами – нет? Палата номер шесть! Чокнутые – все, как один! Да и слушать мне его омерзительно после того, что он со всеми нами сотворил.
– Ольга, будь великодушной, – звонко сказала Света. – Мы все-таки все вместе, а он один на один со своим горем.
– Положительно здесь все юродивые города собрались. Все, что происходит, с трудом воспринимается нормальным человеческим разумом. Мне, кстати, с тобой срочно посоветоваться нужно.
– Да я на месте, ты с ним прежде переговори, – жалостливо попросила Света.
– Ну пойдем, горемычный, – презрительно пригласила Ольга Кашаева.
– Вот какое дело, ты только послушай все до конца. Не перебивай, – горестно забубнил Женёк. – Я и стихи свои тебе принес. Не думай, что я подлец какой-то. Нормальный я мужик, только в клещи попал, так уж случилось. Я когда резину у вас брал, знал уже, что продам ее с наваром, только расплатиться с вами мне будет нечем. Потому что другим людям я был должен охеренную сумму. И «на счетчик» был ими я уже поставлен. Резину продал, понес им деньги. А они мне такие проценты за просрочку насчитали – что мама моя. Я тогда машину продал, пришел – опять не хватает. Потом я понял, что этот долг вечным становится и покрыть его я просто не в состоянии. Ребята те – Тельнов со своей компанией. А когда я к ним обратился по поводу наших с тобой разборок, они мне еще за ту стрелку столько насчитали, что хоть добровольно могилу себе рой.
– Так тебе и надо, лживая рожа, – не сомневаясь в своей правоте, ответила Ольга.
– Так мне и надо.
– Ты чего пришел-то, не понимаю я.
– Прощения у всех вас просить. Потому что когда мне глотку перережут – ничего уж сказать не смогу.
– Что ты жалобишь меня, тоже мне мужик. И не перережут они тебе ничего, ты им нужен во как, – потрясла она перед ним своим кулаком. – И никакого смысла нет тебя прирезать.
– Не факт. А потом не могу я Машу и Настеньку своих под удар подставлять. И старики еще, прости мою душу грешную. Всю жизнь горбатились на этот дом. Строили-то сами его, а кирпич еще в доисторические времена частями покупали. Вляпался я так, что не вылезу. Тельнов... Теперь уж какая разница – не он, так другие. Потому что я уже беру на реализацию все, что под руку подвернется.
– Значит, не одни мы дураки доверчивые в нашем городе. Ох, была бы возможность – по всем городам и весям пустила бы о тебе, гаденыше, информацию. И по-прежнему не платишь?
– Частями, чтобы не получилось так, как у вас.
– Благодетель. Вот слушаю тебя и думаю, как я до сих пор с ума не сошла? Хотя тенденции к этому явно есть – раз после всего я с тобой еще разговариваю.
– Боишься, значит, с ума сойти? Пушкина, помнишь? «Не дай мне бог сойти с ума, нет, легче посох и сума», – тоже, знать, побаивался...
– При чем тут Пушкин, каким таким боком?
– Ладно, пусть никаким. Ты прости меня, слышишь, что подвел я вас. Думал за ваш счет выползти, да не получилось. И стихи мои возьми, почитай, если захочешь. Может, что-то про меня поймешь, и не буду я в твоих глазах законченным подлецом. Короче, попросил прощения, и с души отлегло. Пошел я. – Он встал, покачиваясь, как-то странно дернул головой, как контуженый. – Прощай, начальница. И вот что я подумал: напоследок я одну историю тебе расскажу.
Глава 22
Кычик
Вот ты говоришь – боишься сойти с ума. Что вокруг происходит, с трудом воспринимается нормальным человеческим разумом. А может, они, сумасшедшие, самые что ни на есть и нормальные? Кто их определил как сумасшедших? Мы. А кто сказал, что мы нормальные? Опять же – мы. А для них мы и есть самые настоящие сумасшедшие.
Когда я еще в старом доме с родителями жил, знал одного человека. Звали его Кычик. Это, конечно, прозвище его было, откуда оно взялось – никто не помнил, как его на самом деле звали, – тем более что был он горький пьяница, алкаш натуральный, пил бесконечно и допился до белой горячки. И зарубил топором жену свою и тещу. Видимо, они его очень доставали. Получил он за это шесть лет, потому что признали, что был он невменяем. Потом его выпустили. Кычик вернулся – а в его квартире уже живут чужие люди. Но он не стал с ними разбираться, сказал, что никакая квартира ему не нужна, да и вообще, что ему одному нужно... Он стал жить в подвале нашего дома – там было тепло и сухо. Хорошие люди приволокли ему туда кровать. Он в тюрьме, наверное, много думал, потому что он и выпивать стал гораздо меньше, и какой-то странный стал – очень спокойный и добрый. Может быть, он понял, что никто ему права не давал лишать жизни своих жену и тещу, хоть они его никогда не понимали. Надо просто было уйти и жить одному. Тогда бы ему никто не мешал, и им тоже. Может, понял он вообще что-то главное... Не знаю, что он там, в тюрьме, думал. Только пришел Кычик оттуда совсем другим, а агрессия его сменилась тихой добротой ко всему на свете. И все, кому приходилось общаться с ним, сразу это поняли. И подумали, конечно, что он окончательно сбрендил. И стали жалеть его. Но он совсем не хотел этой жалости. Но, видя, что от его «протестов» ничего не меняется, махнул он на нас рукой: нравится – жалейте, если хотите.
Ко всему прочему был он такой страшной внешности, что какой там Шариков из «Собачьего сердца». Кычик, когда улыбался, а после своего возвращения делал он это достаточно часто, – пугал. Кто в первый раз его видел, был близок к обмороку. Рот у него был здоровый, улыбка щедрая, а верхние зубы были очень крупные, клыкастой формы и росли в два ряда. Зрелище страшное, только в кино снимай – вместо монстра или вампира. Вначале люди шарахались, а потом опять же жалеть его начинали: мало что жизнь у человека не заладилась, да еще страшный такой.
Устроился он дворником и к работе своей относился с такой тщательностью, что все диву давались. Двор наш стал чистым – какие бы фортели погода ни выкидывала. Подсмеивались иногда над Кычиком – без злобы, по-доброму: «Смотри, дворник, сколько листьев с деревьев вон там, у детской площадки, нападало, непорядок: пойди убери». Вставал тогда Кычик молча, брал метлу, шел убирать. А потом возвращался на вечное свое дневное место – скамеечку возле третьего подъезда.
Ближе к обеду бабки подходили к нему со своим утренним урожаем бутылок: «Кычик, милок, сдашь бутылочки, а то мочи нет, как устали». Он никогда им не отказывал, а деньги все до копеечки приносил. И бабки его подкармливали из своих скудных запасов. Да что ему там надо было...
В доме народу много жило – у всех свои дела, заботы, проблемы. Что кому помочь, принести, погрузить – все к Кычику, он всегда на своей скамеечке.
Там, на скамеечке, и жену себе нашел.
Шла она по двору – грязная, пьяная, растирала слезы по морщинистому лицу: мужа у нее за драку посадили, а свекровь ее из дома выгнала. Кычик как-то сразу к ней проникся, устроил ее дворником в соседний дом, а в подвале места много было – живи, пожалуйста. А потом вместе стали жить.
Кычик был маленького роста, приземистый, коренастый, грубо сколоченный. Она – длинная, как лыжа, худая, как жердь, и плоская, как рыба камбала. Пара, что и говорить, была смешная.
Прозвали их тут же – лиса Алиса и кот Базилио.
Скоро дали им от домоуправления квартиру. Служебную. Они хорошо жили, дружно. Бывало, и выпивали, но понемножечку, никому не мешали, никого не тревожили. А потом у Алисы муж вернулся. И понял, Кычик, что лишний он. И ушел жить в свой подвал – не стал мешать. Все ее осуждали, а его опять же жалели – из своей ведь квартиры ушел. Только он ее не осуждал. Никогда, ни единым словом.
Снова сидел Кычик на своей скамеечке. Некоторые язвительные и злые к нему с разговорами приставали: «Что у тебя, мужик, за жизнь? Что ты видел, где побывал? Добра не нажил, женщина, совсем не лучшая, и та от тебя ушла. Что твое-то в этом мире? Метла, ведро да лопата?.. Да и те – домоуправленческие».
Кычик улыбался, улыбался, а потом как-то сказал особо любопытствующему: «Что ты пристал, ей-богу. Да может, я в сто раз больше тебя вижу и знаю».
...Когда Кычик умер, его хоронили всем двором. И до сих пор вспоминают – добрыми словами: что-то в нем было непостижимое нам, нормальным.
А по нашим понятиям, был он тихим сумасшедшим. Но только сам он так не думал. А что он думал про нас, вообще можно только догадываться.
Глава 23
– Вот такая история. А теперь уж и вправду прощай.
И тут ей стало его жалко до одури. Миф о загадочности и непостижимости русской души на деле никакой и не миф, а самая настоящая реальность. А если та душа еще и женского рода, то ее иногда совсем не понять. Нонсенс какой-то. Этот человек обманул их, обокрал, оболгал.
