John Irving - Семейная жизнь весом в 158 фунтов
Я должен признаться, что мое собственное чувство семьи очень пострадало от нашего общения вчетвером. Меньше всего в этот период я вспоминал о детях, и это тревожило меня. У нас, конечно, были и другие приятели, и своя собственная семейная жизнь. Но про детей я не вспоминал вообще. Однажды, когда я был с Эдит, в дверь спальни тихонько постучала Дорабелла. Я вздрогнул при мысли, что Северин вернулся домой раньше, хотя трудно было представить, чтобы он так деликатно стучал. Произошло поспешное распутывание коленей и разнимание других частей тела; Эдит волновалась, чтобы Северин ничего не услышал.
– Мамочка? – сказала Дорабелла.
Я спрятался под одеялом, а Эдит впустила ее.
Ей приснился сон; ребенок описывал его ровным, спокойным тоном, но ручка нервно постукивала по холмику перед мамой, каковым был я.
– Т-с-с, – мягко сказала Эдит, – не разбуди папу. Девочка тронула меня.
– А почему папа так спит?
Она начала стягивать одеяло, но Эдит остановила ее.
– Потому что ему холодно, – сказала она.
Ребенку приснились воющие собаки и свинья, визжащая под машиной. Свинью раздавило, но не насмерть, а собаки выли потому, что их донимал свинячий визг. Дорабелла бегала и бегала вокруг машины, но ничем не могла помочь свинье.
– А потом оказалось, что это я под машиной, – сказала девочка, и голос ее дрожал от несправедливости происшедшего. – И это я, оказывается, так визжала и заставляла собак так выть.
Рассказывая, она била меня маленькими кулачками.
– Бедная Фьордилиджи, – сказала Эдит.
– Я Дорабелла, мамочка! – закричала девочка. Эдит включила свет.
– А, Дорабелла, – сказала она. – Какой ужасный сон.
– Это ведь не папочкина рубашка, нет? – спросила Дорабелла.
– Папа поменялся, – без заминки ответила Эдит.
– А на что? – спросила Дорабелла, после чего, помню, наступила тишина.
Фьордилиджи и Дорабелла – дети Уинтеров, конечно. Своих собственных детей в тот период я вообще вспоминаю с трудом.
– На что он поменялся? – снова спросила Дорабелла.
Я забыл детей, но я помню ту тишину.
6. Кто сверху? Кто снизу?
Однажды, когда мы все были вместе, я посмотрел на своих мальчиков и провозгласил:
– Посмотрите только на Джека (мой старший, худенький и гибкий, с личиком более хорошеньким, чем у Эдит). Посмотрите на его спину; видите этот грациозный изгиб? Он выглядит как лучник на гравюре эпохи Возрождения; он гнется так же, как его лук. Джек – тонкая натура. Он любит музыку. Надеюсь, он станет художником.
А Северин ответил:
– Если он разовьет мышцы плечевого пояса, он может стать борцом в весе 142 фунта.
Северину нравился Барт, мой младший. Он был коренастый, унаследовал от Утч широкие скулы и небольшой рост. Между прочим, если бы наше знакомство с Уинтерами состоялось раньше, я мог заподозрить Северина в отцовстве, потому что телосложение мальчика скорее напоминало его, чем мое.
Что же касается врожденной нечувствительности Барта к боли – он был словно защищен панцирем, непробиваемым, как у черепахи, – то я мог только догадываться об ее происхождении. «Это от Утч, конечно, – говорил Северин. – Она нечувствительна к боли, как ленточный червь».
Как он мог знать? Что он хотел сказать этим? Джек был старше, однако в воду входил всегда последним; он был крупнее, но при потасовке Барт вцеплялся в него зубами и не отпускал. Когда Барт ломился в дверь, то делал это так, будто дверь сама должна была распахнуться перед ним. Я содрогался, глядя, как двигается этот ребенок: возможность столкновения, казалось, бежит впереди него. Аккуратный, грациозный Джек был любопытен, внимателен и скромен. Он медленно просыпался. Как-то он сказал мне:
– С тобой бывает так, что грустно и хочется плакать, даже если ничего плохого и не случилось?
Да, конечно, это мой сын; я хорошо знал его. Он мог час чистить зубы, так как в ванной висело зеркало и он вглядывался в свое отражение, словно надеялся разгадать смысл существования.
А Барт выглядел этаким неотесанным крестьянским пареньком из садов Айхбюхля, с крепкими щиколотками и запястьями и с неискоренимой жизнерадостностью. Не успев проснуться, он уже требовал завтрака.
Когда мы брали детей в город, Джек смотрел вверх, разглядывая силуэты крыш, высматривая девушек в окошках и духов в небе. Барт глядел под ноги, в лужи, искал, не упало ли что-нибудь туда.
Девочки Северина наряжались для Джека, писали ему любовные записки и говорили: «Сядь, Джек, и давай сыграем во „Что угодно для души“». С Бартом они боролись, играли и возились как со щенком. Дорабелла сказала Эдит, что выйдет замуж за Джека. Фьордилиджи засмеялась и заявила, что тогда она станет его любовницей.
– Любовницей? – удивилась Эдит. – Ты даже не знаешь, что это такое.
– Знаю, – сказала Фьордилиджи. – Любовница получает подарки.
Северин сказал:
– Барт – наш человек Он станет отличным поваром и будет есть много-много.
– Он похож на книжный шкаф, – сказал я, – но на писателя не похож.
– У него будет весовая категория, по крайней мере, 177 фунтов, – сказал Северин. – Посмотрите на грудную клетку этого ребенка!
– У него чудесный характер, – сказала Утч. Такого мальчика, как Барт, могли любить только мать и борец.
– А вот Джек, – сказала Эдит, – станет погубителем женщин. Он будет для них настоящая чума.
Я надеялся, что он вырастет хорошим сыном и покажет мне некоторых из них. У него ресницы были длиннее, чем у Эдит и Утч, вместе взятых.
– Почему вы дали детям такие американские имена? – спросила Эдит Утч.
– Они проще, – сказала она, – и мальчикам нравятся. Какой американский ребенок захотел бы называться Гельмутом или Флорианом?
– А мне нравятся итальянские имена, – сказала Эдит. – После того как я назвала старшую девочку Фьордилиджи, мне пришлось вторую назвать Дорабеллой.
– Если бы родился мальчик, мы бы назвали его – Данте, – сказал Северин. – Но я рад, что у нас девочки.
Мальчишки – ужасные эгоисты.
Он все пытался научить девочек читать.
«Вы должны быть умными, – говорил он им, – и вы должны быть добрыми. Потому что, если вы добры и глупы, люди станут вас обижать».
– Мне нравится все итальянское, – сказала Эдит.
– Ты никогда не была в Италии, – напомнил ей Северин, а нам пояснил: – Больше всего на свете Эдит привлекают незнакомые вещи.
– Неправда! – сказала Эдит. – Разве знакомые вещи я выбрасываю на помойку?
– Поживем – увидим, – сказал Северин.
Конечно же, он глядел в мою сторону, но я не сводил глаз с Джека и Барта. Меня поражало, как два человека, одинаково мною любимые, могут быть такими разными.
– В этом нет ничего удивительного, – сказала Эдит.
– Есть, – не согласилась Утч. – Кого-то одного всегда любишь больше.
– Ну вот, опять, – сказал Северин, – снова застряли на чувствах.
Да, он мог быть забавным. Но за чей счет?
«Он вовсе не жесток, – как-то сказала Эдит, рассердившись. – Надо просто прекратить попытки понять его. Я так и сделала, и теперь он мне нравится гораздо больше. Терпеть не могу мужчин, считающих, что они должны все понимать».
По ее словам, она жалела, что мы с Северином никогда не сможем стать друзьями.
Теперь изменился и стиль ее письма. Неудачно, показалось мне, но она возражала с невозмутимым спокойствием. Поначалу она откликалась на мою критику, теперь же проявляла полнейшую независимость. Я чувствовал, что здесь поработал Северин – сказывались его тяжеловесное теоретизирование, его уничижительные комментарии по поводу так называемых исторических романов!
Я часто слышал, как Северин говорил своим борцам: «Если вы не можете подняться с пятой точки, вы не сможете победить». Но речь не об этом.
Помню, как-то мы вчетвером ночевали у Уинтеров вместе с детьми. Мы притащили матрасы в телевизионную комнату и оставили там детей. Они зачарованно созерцали разные ночные ужасы и всю ночь жевали чипсы. Утром мы никак не могли найти Северина. Я был один в детской, куда приполз из чьей-то кровати, чтобы поспать в одиночестве.
Мы искали и искали. В конце концов Эдит обнаружила Северина в телевизионной комнате, спящего на матрасах в обнимку с детьми. Они грудой, вповалку лежали на нем. Он перебрался туда под утро, когда услышал крики моего младшего сына, напуганного каким-то телевизионным кошмаром. Крики эти испугали и остальных детей. Северин оторвался от теплого тела одной из женщин, напялил первую попавшуюся под руку одежду и лег с детьми, пообещав не уходить до утра. Одеждой, попавшейся под руку, оказался халат Эдит, прозрачный, розовый в цветочек. Эдит позвала нас посмотреть. Дрожащие дети медленно просыпались и жались к нему как к большой подушке или как к большой дружелюбной собаке, а Северин Уинтер лежал между ними в халате Эдит и выглядел как штангист-трансвестит, провалившийся сквозь крышу начальной школы наподобие бомбы.
