Виталий Мелик-Карамов - Почему у собаки чау-чау синий язык
…Тут мы сделаем отступление из семидесятого в середину пятидесятых.
Миша изображал корову следующим образом. За занавесом происходил процесс якобы дойки со стуком ведер и звоном струи, а в зал бессмысленными коровьими глазами смотрел, просунув голову в щель между половинками занавеса, Папков, при этом делая вид, что жует жвачку. Пауза длилась бесконечно. МХАТу такое не снилось. Зрители сползали со стульев на пол, лежали на полу, а Миша продолжал их равнодушно разглядывать, иногда делая вид, что слегка взбрыкнул…
Как водится, Миша после нашего исторического обращения, которое произошло в пивной под кодовым названием «Полгоры» (поскольку она располагалась точно в середине горбатого Сандуновского переулка, разграничивающего Сандуновские бани и угол Архитектурного, между улицей Жданова вверху и Неглинной внизу), начал с баек. Он вспомнил, что у них в институте тоже была театрализованная группа, которая называлась «Сплошняк», куда входил и Леша Козлов, будущий знаменитый саксофонист, тот самый, что «Козел на саксе»: «В 309-й аудитории мы разучивали с Лешей на четыре голоса какую-нибудь джазовую вещичку»… Это в середине пятидесятых! Руководил «Сплошняком» (специфическое выражение, существующее только в Архитектурном институте и означающее академические часы «сплошного проектирования», – то есть другие предметы в этот день в расписание не ставили) будущая архитектурная звезда Алексей Гутнов, главный автор научной группы НЭРО, знаменитой своими градостроительными идеями. Расцвет «Сплошняка» пришелся на Международный фестиваль молодежи и студентов. Так что наш КВН начала семидесятых был прямым наследником движения середины пятидесятых.
Но и поколение Папкова тоже уходило корнями в прошлое. Если отсчитать еще пятнадцать лет, то началом «капустного» движения можно считать выступление Архитектурного на первомайской демонстрации в конце тридцатых. К ней студенты соорудили из деревянных конструкций с натянутым полотном расписанный во всех географических подробностях шестиметровый земной шар. Затем из папье-маше склеили и покрасили в черный цвет цепи, которыми опоясали этот шар. Следующий этап получился самый трудный. Необходимо было отыскать в Архитектурном атлетически сложенного молодого человека с рельефной мускулатурой. С трудом, но преодолели и эту проблему.
Наконец, по Красной площади мимо мавзолея не меньше трех десятков студентов с каждой стороны потащили на себе перекладины-подпорки, на которые взгромоздили эту художественную конструкцию с венчающим ее рабочим-молотобойцем, который должен был разбивать опоясывающие мир цепи проклятого капитализма. Молот атлету вручили настоящий, чтобы мускулатура играла сильнее…
Увидев на трибуне всех вождей, да еще живьем, «молотобоец» впал в такой раж, что изо всей силы хрястнул по цепям из папье-маше, при этом еще и проломив деревянный шпангоут шара. Пролетев с диким криком шесть метров, как с крыши двухэтажного дома, атлет-пролетарий врезался изнутри в район Южного полюса и сломал ногу. От страшной боли он завопил еще сильнее. Вожди нахмурились, им не понравился такой исход борьбы с капитализмом. Самый главный вождь даже погрозил пальцем, что в то время означало расстрел без суда и следствия в худшем случае, в лучшем – тот же расстрел, но со следствием и судом. Молот мог рассматриваться не как орудие борьбы за светлое будущее, а как оружие для теракта, например, на товарища Кагановича.
Студенты, как рабы, несущие носилки с фараоном, побежали к Васильевскому спуску. Из шара продолжали раздаваться вопли «молотобойца». Странно, но никого даже не арестовали. Это, с одной стороны, должно было нас, наследников архитектурного перфоманса, вдохновлять, но, с другой, имея, как сейчас говорят, такой бэкграунд, заранее можно было догадаться, что из нашей затеи ничего хорошего не получится.
В конце концов мы все же сели писать сценарий в кафе «Московское» на улице Горького, взяв в компанию Игоря Лихтерова. И это было тем самым определяющим поступком, который не дал нам опозориться. Именно Игорь стал интеллектуальным вдохновителем команды. Лихтеров приехал в Москву из Одессы (а откуда еще!) и учился в одной группе с Зегалем. Но потом, взяв академический отпуск, на год от нас отстал.
Почему мы для написания пяти страниц выбирали то курорты, то кафе, объясняется, скорее всего, увлечением западными писателями – от Хемингуэя до Ремарка, или наоборот. Нам неосознанно очень хотелось быть похожими на этих свободных людей, пишущих ясно и коротко. Правда, Саша определил, что наш будущий сценарий по стилистике должен быть похожим на фильм Ролана Быкова «Айболит-66». Как сказал Зегаль, надо, чтобы, с одной стороны, в нем были усмешка и легкость, а с другой – содержательность. Дай такое задание наемному литератору, профюмористу, он с ума сойдет. Не могу сказать, что эта идея казалась мне привлекательной, но, подозревая, что до таких высот мы в своем творчестве вряд ли сможем подняться, я решил с Зегалем не спорить.
Выяснилось, что шутки, которые нам очень нравились и которые рождались вроде бы сами по себе в процессе трепа, когда садишься их специально придумывать, никак не удаются. Моментально наступает внутренняя немота. Мы могли собраться для работы в свободной аудитории, у кого-то дома, что впоследствии и произошло, наконец в читальном зале институтской библиотеки. Но нас упорно тянуло в общепит. В то время тихие кафе, впрочем и не тихие тоже, в центре Москвы легко было пересчитать по пальцам, предположим, четырех рук. Но нам полагалось найти что-то в шаговой доступности от института, поскольку от учебы нас никто не освобождал. Пивные категорически не подходили: атмосфера в них не настраивала на создание художественного произведения, хотя люди там собирались сплошь веселые, а иногда и находчивые (см. часть I). О ресторанах, по вполне понятным причинам, говорить не приходилось. Кавказским студентом я был один и то, если смотреть правде в глаза, из гордого, но бедного княжеского рода. Существовал запасной вариант – кафе «Альфа» в Столешникове, но он держался на крайний случай. Почему, я сейчас объясню.
Столешников переулок, возможно, самая короткая улица в Москве, вместил немалый отрезок моей биографии. Как известно, Столешников поднимается от конца Петровки до пересечения с Большой Дмитровкой и заканчивается, упираясь в Тверскую. Я не собираюсь заниматься ни краеведческим, ни архитектурным исследованием этого исторического уголка столицы, а строго по теме обозначу на нем только те точки, с которыми связана моя жизнь.
У самого начала Столешникова, можно сказать, еще на Петровке, существовал магазин польских товаров «Ванда», а под магазином – знаменитый общественный туалет, в котором торговали косметикой и шмотками фарцовщики, о чем я уже упоминал. Мой первый контакт со Столешниковым случился именно в «Ванде», где я, пятнадцатилетний бакинский школьник, приехав на зимние каникулы в Москву, купил за тринадцать рублей польский чемоданчик из синтетики в мелкую бело-коричневую полоску. Этим чемоданом я очень гордился. Сейчас бы постеснялся его держать даже на балконе. От мелкой ряби он, казалось, светился даже в темноте.
Если идти в сторону Тверской, то есть улицы Горького, по левой стороне переулка, то там, где сейчас пятизвездочный отель, когда-то располагалось скромное кафе «Красный мак». По-моему еще второкурсником я попал с бакинским товарищем на второй этаж этого дома, в большую коммунальную квартиру, где две девушки собирались вместе с нами отметить Седьмое ноября – день Великой Октябрьской революции. Причем не просто праздник, а грандиозный юбилей – 50 лет Великого Октября, который, правда, первые десять лет, можно сказать, официально назывался Октябрьским переворотом. Вся страна задыхалась от восторга, на страницы газет и на телевидение вытащили всех чудом не расстрелянных в 1937-м старых большевиков. Подозреваю, что не только у нас четверых этот торжественный революционный праздник отчего-то превратился в обычную попойку, как сейчас говорят, с элементами секса. Впрочем, это сочетание вполне подходило к святому дню. Правда, девушка, что предназначалась вроде бы мне, совершенно не рассчитала свои возможности. Когда мы уже разделись и устроились с ней на огромной, явно родительской, семейной кровати, она, зажав рот руками, голая выскочила на кухню. Спустя почти полвека я делаю из этого вывод, что, наверное, квартира была не коммунальная, а скорее всего, судя по закоулкам, ее «выгрызли» из общей жилплощади. Девушки все же были не того класса, чтобы жить в самом центре в отдельной квартире.
Не знаю, зачем я, натянув трусы, отправился вслед за ней. Где на тот момент оказался мой приятель с другой девушкой, точно не помню. Но поскольку он был романтик, доказательством чего служит тот факт, что с Витей Прокловым они пили при свечах весь вечер две бутылки кока-колы, скорее всего он отправился смотреть грандиозный салют на Красной площади. В принципе, нормальное желание после четырех бутылок портвейна «Агдам» и шести на всех берлинских печений, тогда очень популярных. Откуда появился «Агдам», память не зафиксировала. Печенье было куплено нами в ресторане гостиницы «Берлин», ныне Савой», как праздничная закуска.
