Михаил Барщевский - Князи в грязи
Я могу простить тебе все, что угодно, на все жизни вперед. И прощаю, пойми. Дело не в этом. Жизнь справедлива — этому ты тоже научил меня. Согласно твоей логике все, что с нами происходит в жизни, — справедливо по определению. Потому что то, что мы будем делать с тем, что дает и преподносит нам жизнь, зависит от нас. И этот твой урок я тоже заучила наизусть. Так что не обессудь.
Знаешь, папа, я всегда была чем-то, кем-то вроде суперсолдата: я была всегда и ко всему готова. Ты сделал меня такой. И вот этот час настал. Я готова ко всему. Я прошла все испытания, которые были уготованы мне тобой… Пройду ли это? Ты учил сжигать корабли. Не оставлять для себя лазейки про запас… Ты даже говорил: „Не попробую, а СМОГУ, дочь!“ Ты учил меня правильно ставить задачи, не пробовать! Иначе шансы на пробу могут оказаться существеннее, чем шансы на победу. Ты программировал меня на победу, всегда. Проигрыш мог быть только в одном случае: когда победить просто невозможно. А невозможно победить, это я сегодня поняла, когда тебя предают те, кому ты безоговорочно верил…
P.S. Мы никогда с тобой не прощались. Ты научил меня ни при каких обстоятельствах не нарушать наши традиции. Я и в этом останусь безупречна. Бесконечно люблю тебя и уважаю.
P.P.S. Маме, если она еще помнит, что у нее была дочь, объясни что-нибудь сам. Люблю тебя. Прощай!»
Оля взяла с принтера текст, запечатала в конверт, надписала — «Моему папе» и положила его на пол у входной двери.
Решение было принято. Сейчас главное — не дать себе времени засомневаться.
Оля высыпала в ладонь все таблетки сомнола, которые так и не дошли до бабульки, бросила их в рот, решительно запила водой, почему-то на всякий случай перекрестилась, задернула занавески и легла в постель. Все, теперь надо только немного подождать. И боль пройдет. Ее боль. Те, кому станет больно, не думали об этой ее боли. Так почему она должна думать о них?..
Легкость, забытье, дрема стали обволакивать Олино сознание. Боль начала отступать…
* * *Карина в очередной раз тяжело вздохнула, опять покачала головой, снова вздохнула и… заплакала. Она долго не могла добиться от Сережи объяснения, что происходит. Поначалу он рассказывал ей об Оле каждый день. Она, как мать, радовалась первой настоящей любви сына, счастлива была, что девушку он выбрал достойную, добрую. А в последние недели — ни слова про Олю. То, что Сережа полюбил ее, а не просто увлекся, Карина поняла по его стихам.
Обычай делиться с мамой всем написанным не нарушался уже много лет. И стихи, посвященные Оле, не стали исключением. Светлые, восторженные стихи… В них Сережа не гнался за столь дорогим ему Смыслом, в них жили чувства, эмоции, радость. Любовь.
Сейчас Сережа, наконец, обо всем рассказал. И Карина плакала. Плакала от злобности этого мира, от трогательности Сережиной заботы о ее благополучии, от страха за его судьбу. Плакала, потому что сын в конце концов сам заплакал. Но Карина привыкла если не бороться, то хотя бы сопротивляться обстоятельствам. И еще она точно знала, что поступать надо всегда правильно. Жизнь, она по большей части все-таки справедлива. В отличие от людей жизнь вознаграждает тех, кто живет правильно. Пусть даже не совсем праведно, но правильно. И еще. Сережа — мужчина, он должен, обязан, способен бороться за свою любовь.
— Позвони ей! Позвони прямо сейчас!
— А если они говорили серьезно? Если они и вправду?.. — Сережа не мог обозначить свои страхи одним словом. — Если они действительно… Они способны.
— Твоя фамилия Тер-Минасов. Это княжеская фамилия. Понимаешь, княжеская! И это древняя фамилия, которую носили благородные, смелые люди.
— Я же не за себя боюсь, мама!
— Понимаю. Уверена в этом. Но… Ты подумай, как мне жить дальше, зачем мне жить дальше, если из-за меня ты предашь свою любовь? Ее любовь? Ты хочешь, чтобы я жила и мучилась? Пусть лучше мне ноги-руки переломают, это заживет, а душа моя как заживет? Позвони. Прошу, ради меня позвони!
— Ладно, мамочка, ладно. Только не волнуйся так. Завтра позвоню. Честное слово…
— Сейчас позвони. Сейчас. Вот прямо сейчас возьми телефон и позвони. А я мешать не буду. Я на кухню уйду. Я только хочу услышать, как ты ей «здравствуй» скажешь!
Сережа набрал Олин номер. Он столько раз хотел это сделать за последние две недели! Боялся… Не за себя, за маму. А теперь, когда именно она и настояла на звонке, Сергей почувствовал, что больше ничего не боится. Только потерять Олю. С остальным он справится.
Трубку Оля не брала. Сережа перезвонил еще раз. Ответа не было.
* * *— Ты чего такой задумчивый? Я тебе новый коктейль придумала, а ты даже не заметил. — Маша составляла очередной, пятый по счету, вариант рассадки гостей за свадебными столами.
— Заметил. Спасибо, — Андрей почувствовал неловкость от своего невнимания к невесте. — Знаешь, извини меня, но я что-то за Олю волнуюсь. Ведь Саша рано или поздно исчезнет. Переживать она будет реально сильно. Да, она боец, она терпеть умеет, но тут… Это ведь дела сердечные. А не учебные.
— Такова наша женская доля, — отшутилась Маша. Ее сейчас волновало только то, что зал опять получался «кривой». Здесь только деловые и нужные люди, а здесь — ее друзья-подруги. Значит, единого общения не сложится. То есть пока все хорошо не выпьют, будет скучно.
— Может, сходишь сейчас к ней? Ну, поболтаешь полчасика. Может, настроение ее почувствуешь, может, поддержишь как-нибудь там, по-женски, — Андрей вопросительно смотрел на полуобнаженную Машу. Она сидела, поджав одну ногу под себя и сосредоточенно занимаясь делом, которое завтра его секретарша решит на компьютере за пять минут.
Маша перехватила взгляд будущего мужа и, театрально надув губки, заметила:
— Раньше я в таком виде вызывала у тебя иные эмоции.
— Ой, Машунь, перестань. Все нормально. Просто на сердце неспокойно. Сходи к ней. Я прошу.
— Ладно, позвони, предупреди.
— Нет. Не надо, чтобы инициатива моей была. Надо, чтобы ты сама, вот так запросто, перед сном забежала. Пощебетать.
Маша недовольно фыркнула, но отложила свои графики-рисунки, быстро нырнула в джинсы, натянула футболку и пошла к двери.
— Спасибо, солнышко! — крикнул вдогонку Андрей.
* * *Саша Попов сидел в баре. И пил. Один. Какие-то девицы пытались привлечь его внимание. Он не реагировал. Одна, посмелее, попыталась с ним заговорить. Он ее грубо отшил.
Саша пил и думал. О скотстве. О скотстве жизни вообще. О скотстве своего начальства. О рабском угодничестве, захватившем сознание людей. Ну зачем начальнику института надо было так выслуживаться перед этим Будником?!
Думал об Оле. Такой настоящей, по сравнению со всеми, кого он знал раньше.
О своей собственной скотской работе — манипулировать самым святым женским чувством — любовью.
Заказал еще. Официант взглянул на него с сомнением. «Неси! Неси! Не бзди!» — подбодрил Саша.
Завтра он Оле позвонит. Нет, нельзя. Узнают, вышибут из института.
В конце концов, что он ее-то жалеет? Благополучная дочка преуспевающего папаши. Еще кого-нибудь полюбит. А вот ему каково? Он ведь, кажется, вправду ее полюбил. По-настоящему. Но ему нельзя. Он, как проститутка, не вправе любить своих клиентов.
А он и есть проститутка. Или, как это правильно, — проститут. Проститут на службе государства.
Какого, на хрен, государства? Это Будник государство? Какие-то свои там темные делишки обстряпывает, а он совестью должен расплачиваться? Сволочи!
Саша заказал еще.
* * *Только сейчас Маша по-настоящему прочувствовала всю глубину своей усталости, страха, растерянности…
Еще полтора часа назад мир казался прекрасным, все складывалось великолепно. Через два дня свадьба, о которой год назад она и мечтать-то не могла. Новая жизнь. И все рухнуло. Все ужасно. Какой-то дурной сон.
Когда она вошла в Олину квартиру, благо ключи захватила, думала, ее нет дома. Ни звуков телевизора, ни света. Порадовалась за девочку — ночует у своего парня. Решила оставить ей какую-нибудь веселую записочку и пойти успокоить Андрея. Зажгла свет в прихожей и увидела конверт: «Моему папе».
Сердце оборвалось. Сбежала из дома? Зачем? Неужели с Сергеем? Только этого не хватало.
Начала читать письмо и где-то на середине поняла — произошло самое страшное. Бросилась в комнату, зажгла свет и увидела Олю. Письмо так и не дочитала. Сунула машинально в карман и бросилась щупать пульс. Вроде еще что-то билось. А может, кажется? Приложила ухо ко рту. Опять, то ли кажется, то ли дышит. Набрала «скорую». Те спрашивают, что случилось.
— Девочка с собой покончила.
— Каким образом? Что сделала?
— Откуда я знаю. Приезжайте!
Что-то еще они спрашивали, она что-то отвечала. Вроде все — вызов приняли. Велели ничего самой не делать. Будто она знала, что можно сделать.
