Марта Кетро - Зато ты очень красивый (сборник)
Барменша смахивала слезу:
– Какой талант! Тебе бы, Артюша, песни писать!
– Ага, народные, – улыбался он и, закончив очередной шедевр, читал мне вслух:
мои друзья и подруги
превратились вдруг как-то сразу
(так мне показалось)
в голоса телефонных трубок
клочья сказанных фраз
строчки слов на экране
Как? Хорошо, Гло?
– Пре-крас-но!
– А куда все делись, правда? Вот мы с тобой сидим выпиваем и закусываем, но это же раз в сто лет бывает… Не с кем и в Крым съездить…
– Так мы с тобой уже старые выдры, Артем. Поди, под тридцатник… Люди в этом возрасте уже заводят себе своих собственных людей для этих дел, а с чужими не шляются…
– Ты опять про детей, что ли?
– Детей. Жен. Мужей. Кого поймают, того и заводят. Как ты говорил? Упромысливают и потом от всех охраняют. Чтобы было с кем в Крым ездить…
– А любовь?
– Ну не всем же везет. Можно и так договориться. Люди боятся одиночества. С детства и навеки.
– Какая фигня! Слушай, а где Тарасик?
– Не знаю. Может, под столом уснул?
Мы полезли под стол, и тут выяснилось, что коньяк был пит не зря – и меня, и Артема заносило, мы теряли равновесие и стукались лбами.
Нас это не остановило – мы обползали весь бар на четвереньках, заглядывая под каждый стол, призывая Тарасика, к нам подключилась барменша, но собака как в воду канула.
– Может, он убежал? – спросила барменша.
– Кто? Тарасик? Быть не может, он не из таких, – заплетающимся языком ответил Артюша.
– Все же пойду посмотрю на улице. – Я, покачиваясь, пошла к выходу, распахнула дверь.
На крыльце изваянием застыл Тарасик – стеклянный взгляд, заиндивевшие усишки – видимо, он сидел тут уже давно.
– Кутечка моя! Что же ты здесь сидишь? – Я подхватила собаку на руки, и в нос мне ударил густой коньячный дух.
Проведя короткое расследование беспрецедентного случая с собачьим пьянством, мы выяснили, что кто-то из нас случайно плеснул Тарасику в вазочку с мороженым коньяку. Пес, не будь дурак, выпил, но с непривычки его замутило. Будучи настоящим гусаром, он счел ниже своего достоинства пачкать в баре, вышел наружу, заблевал всю лестницу, но с пьяных глаз не смог открыть дверь и вернуться обратно. Почему не отозвался голосом, когда звали? Так пьяный же, какой спрос.
– Докатились! На троих с собакой соображаем, – сказала я, укладывая спящего Тарасика в кресло – начинающий алкоголик в тепле сразу отрубился.
– А чем тебе не компания? Хотя – да, надо валить отсюда, а то и не заметим, как органично вольемся в ряды аборигенов… Чисто спьяну.
– Ну пошли тогда.
– Погоди, надо ему пива взять. Чтоб не ломало поутру…
Мы купили Тарасику бутылку «Баварии» и покинули бар, а утром – и Симеиз.
* * *На этот раз я чуть не пролетела нужный мне поворот. Ноги шли и шли себе сами, я втянулась в бодрый армейский ритм. Я любила ходить пешком, особенно если надо было о чем-то подумать, вот рефлекс и сработал – наоборот.
Задумавшись, я чуть не прошла мимо – заправка и кафе «Астрель», а рядом уходящая в сторону от шоссе бетонка.
Я пошла по узкой дороге, трогая нарядные осенние кусты – бледно-зеленый, желтый, желтый, оранжевый, алый, багряный, фиолетовый, желтый, желтый…
Солнце палило все сильнее, и если бы не милосердный ветер, жара была бы невыносимой.
Я вспомнила Артюшин шедевр, из раннего:
Я – ветер
Я – ветер
Я – ветер, а ты?
Ты – чайник!
И усмехнулась.
Давно мы не виделись, ох давно. Последние полгода я думала о нем почти каждый день, это было моей утренней мантрой – пила кофе, смотрела в окно и думала: вот завтра поеду к Артюше, завтра поеду к Артюше в Киев, и мы помолчим. Мне надо было помолчать с ним, подумать (о себе, о жизни, почему я снова как мчащийся по вертикальной стене мотоциклист: стоит снизить скорость – и упадешь), взглянуть на его дочку, я знала, что Зина родила ему девочку, он прислал мне эсэмэску одним словом: «Дочка».
Я увидела недостроенный дом, а за ним – поворот на дорогу, на этот раз из щебенки, и свернула туда. Как в сказке – сначала пойдешь по песчаной дорожке, потом по глиняной, потом по каменистой…
Дорога плавно огибала холм, и сразу за ним начиналась добротная ограда – гранитное основание, чугунное кружево, и рядом – пешеходная дорожка, выложенная каменными плитами.
Я приблизилась к высоким кованым воротам, толкнула створку, вошла.
Место было хорошим – и травы луговые, и птицы, и лилии, пусто и просторно, как мы любим, несколько холмов, как китовые спины, рядом и только с одного пока сбегает невеликий квартальчик города мертвых – свежие могилы с простыми железными крестами, и одна улица уже с памятниками, гранитными и мраморными.
У самых ворот – солидная кладбищенская контора, чуть подальше – недостроенный фонтан с плачущими ангелами по центру, и от фонтана – снова дорожка, обсаженная ноготками, а слева строят беседку – два полуголых черноволосых красавца (ну чем не могильщики из итальянского порно?) роют ямы под деревянные столбы.
Майка все очень толково объяснила – сначала по обсаженной ноготками дорожке до большого мусорного бака, там свернуть – и до первого памятника черного гранита с чудовищным портретом молоденькой блондинки и надписью: «Дорогой, любимой доченьке от мамы, папы и Володи, вечно скорбим», там снова свернуть, и еще раз – у третьего креста слева, пройти немножко вглубь, там и будет Артюша. Я легко нашла.
«И посмотри, сделали они каменную оградку, они обещали. Сказали – памятник только через год можно, почвы плохие, проседают, а оградку обещали».
Сделали они оградку, не обманули, молодцы.
Огорожено было с запасом, Артюшина могила и место под еще одну – Зинка озаботилась.
Ну хоть так, думала я, ты будешь всегда лежать рядом с ним. На это место точно никто, кроме тебя, не претендует.
Мне не было стыдно за свои мысли, я думала без зла, мне было жаль ее, Зину, Зину-корзину, бедную любящую девочку. Много ли она видела радости, пока он был жив?
Она всегда хотела быть рядом с ним, хотела, чтобы он ее любил, а он – любил другую, спал с другими, но, выходит, любовь побеждает все, именно она, Зина, стала главной женщиной его жизни – родила ему ребенка и будет лежать рядом с ним, когда смерть соединит их. Ничего, Зина умеет ждать как никто.
Но пока я здесь побуду.
Я перешагнула оградку и села на землю рядом с могилой.
Зачем я сюда приехала?
Затем, чтобы падать на могильный холмик, царапать сыру землю, плакать, выть – миленький мой, соколик ты мой, на кого ж ты меня покинул жить одну?.. – и дальше по тексту.
Но слез не было. Я сидела, сложив ноги кренделем, гладила влажную могильную землю, чуть подсушенную поверху солнцем, и бессмысленно, снова и снова, перечитывала табличку на кресте:
Артем
Мехлевский
21.04.1971 – 17.05.2008
Он умер три месяца назад. В середине мая. Тогда я плакала.
Мне позвонил братец мой, Митенька, и сказал:
– Артем умер.
– Какой Артем? – спросила я. В этот момент я ругалась со своим мужчиной. Обидно, но именно этот эпизод нашей совместной истории я теперь буду помнить всегда: я сижу в кресле, сложив ноги кренделем, с ноутбуком и сигаретой, а он стоит у двери. Мы переругиваемся – вяло, холодно и безжалостно, как могут только смертельно уставшие друг от друга люди.
– Наш Артем. Мехлевский, – сказал братец.
– Ты спятил? Ты что?!! Артем?!! Не может быть! Как?! Когда?!! Что случилось?!! – Я сразу заплакала. Нет, не то чтобы я заплакала как полагается, просто слезы покатились по лицу, крупные, как горох, стекали по подбородку, капали на сигарету, а я-то была в ярости, я не хотела верить, нет, ни за что.
– Ну, я пошел, – сказал мой мужчина и сразу смылся. Нет, он не был бессердечным ублюдком. Во-первых, он не знал, что со мной делать в таких случаях – за те пять лет, что мы провели вместе, я плакала едва ли трижды и каждый раз прогоняла его от себя, так что, извините, у человека сработал рефлекс. Ну а во-вторых, мы надоели друг другу. Устали. Измучились. Наши дорожки то сходились, то расходились, и похоже, между нами не осталось ничего, кроме глухого раздражения. А утешать женщину, которая раздражает, стал бы только ангел.
Митя еще что-то говорил, но мне вдруг стало дурно, как институтке, нет, скорее, как панку, я бросила трубку и ринулась в сортир.
Меня долго рвало, я никак не могла отдышаться, потом умывалась, потом снова плакала. Потом выкурила три сигареты и перезвонила Мите.
Артем был болен, страшно болен. И долго – девять месяцев понадобилось смерти, чтобы одолеть его, девять месяцев, столько, сколько обычно требуется любви, чтобы прорасти в жизнь.
Никто не знал, кроме двух человек – Майки и Фимы, Фимы Лозинского, да благословит господь его рыжую голову.
Год назад Артюша свалился со строительных лесов на объекте, переломался, конечно, здорово, и Фима, будучи его непосредственным начальником, поехал с ним на «скорой». По дороге позвонил Майке – она тоже была тогда в Киеве.
