Воле Шойинка - Интерпретаторы
— Когда же ты перестанешь хандрить? — Банделе умел угадывать мысли друга. — Пора сделать выбор. Знаешь ли, время приспело.
— Даже в выборе есть насилие над человеком. Человек должен жить сам по себе и делать выбор по доброй воле, а не по подсказке давно отжившего.
— Ты говоришь о прошлом так, словно оно нас не окружает.
— Оно должно умереть. Не физически. Нет, когда я думаю об окаменелостях в нашем обществе, о мертвых ветках живого дерева, мертвые на меня нападают. Когда человек умирает, в том или ином смысле слова, не следует придавать чрезмерного значения тому, чем он для нас был при жизни. Долг его состоит в том, чтобы быть немедленно позабытым. Поверь мне, мертвый не должен иметь лица.
— Вам надо поближе сочтись с Саго, — сказал Кола.
— Он политикан.
— Что ты хочешь сказать? Ты же сам говорил мне, что новые африканцы не лезут в политику.
— Вот видишь, ты даже не понял, о чем речь. Да разве ты не понимаешь, что вся твоя мировая или национальная политика обречена на провал, если ты безжалостно не покончишь с прошлым.
— Так на что же ты жалуешься? — спросил Кола.
— Ни на что. Ни на что, поскольку это касается лично меня.
— Ну а все же?
— Да разве нельзя опечатать прошлое и отложить его в сторону? — вскричал в отчаянии Эгбо. — Пусть оно будет безвредным анахронизмом, к которому прикасаешься и спокойно отходишь прочь, не беря на себя никаких обязательств! Человеку это особенно необходимо, когда настоящее, столь же бесплодное, проявляется только в подчеркнуто отвратительном недостатке мужества.
— Что опять приводит нас к Осе, не так ли? — мягко заметил Банделе.
— Я говорю вообще.
— Конечно, конечно. — И он засмеялся и встал, услышав настойчивый стук в дверь. Он вернулся, размахивая пачкой листков. — Подарок от студентов. Вчера был последний срок, но это первое поданное сочинение. Каждый хочет по собственной прихоти переиначить вселенную, и никому не приходит в голову, что его планы меня не устраивают.
— Ну что ты так на меня уставился? — сказал Кола. — Я ведь не собираюсь везти вас на экскурсию к людоедам.
— Я просто хочу сказать, что мертвым не место среди живых, — сказал Эгбо. — Не надо их трогать, иначе они встают из могил и ставят перед живыми неразрешимые задачи. Не их дело обязывать нас к чему-то.
— Но кто говорит, что они нас к чему-то обязывают?
— Я говорю. Они хитроумно развеивают твою решимость, которая всегда должна быть в твоей голове.
Еще студент постучал в дверь, и Банделе взвыл.
— Новые сочинения. Кстати, пора идти, а то опоздаем к Джо.
— А когда у него начало?
— В девять. Шейх придет?
— Шейх?
Эгбо огляделся и увидел возле проигрывателя недвижного Секони.
— Знаешь, Секони, порой мне кажется, что ты самая незаметная личность в мире.
— Который час?
— Девять.
— Поехали. Можем продолжить спор по дороге.
Но Секони уже трудился над построением, которое завершало дискуссию:
— В сссоборе вввселенной ппприсутствует сссовершенное единство жжжизни. Жжжизнь — кккак бббожество, мммножественность ее пппроявлений тттолько илллюзия. Бббожество едино. Так же и жжжизнь или сссмерть, обе они нннаходятся в едином сссоборе бббытия...
Он сделал передышку, и воспользовавшись ею, Кола поднялся:
— Поехали, Шейх, продолжим в пути.
— Нет-нет, — воскликнул Эгбо, — дайте ему кончить!
— Мы опоздаем к началу концерта.
Вернувшийся Банделе бросил новую кипу сочинений на стол.
— Так поехали? А как же Сими?
— Я ее подожду, — сказал Эгбо.
— То есть ты опоздаешь?
— Это зависит от того, когда Сими придет, — рассмеялся Эгбо.
— А ты? Ты будешь торчать тут до обалдения?
— Да я уже обалдел. Месяц не видел женщин.
— А как же Оволеби, танцующие апельсины? — кротко напомнил Банделе. — Это было лишь две недели назад.
— Я и забыл, — признался Эгбо.
— Уже забыл? — завопил Кола. — Ту, чьи берега были распахнуты...
— Убирайся.
— Должно быть, Эгбо узнал, что она не женщина.
— Да-да, ты о ней ни разу не вспоминал.
— Вы правы. Она не женщина, а символ матриархата... Уйдете же вы наконец?
— Постарайся поспеть ко второму отделению. Джо под конец всегда поет «Порой я считаю себя сиротой».
— Банделе, выгони эту бездарность, прежде чем я…
— Я иду. Обязательно приходи.
— Я всегда прихожу.
Оволеби? Случайность. Поездка в деревню выбила ее из головы. Сими — другое дело. Эгбо подумал, просыпался ли он хоть раз без мыслей о Сими. С потерей «сиротской невинности», как он выражался, пришли первые муки раскаяния и страх согрешить. Страх. Он полагал, что страх развеялся с тучами в ночь его первого бегства, страх этот не возвращался до ночи у Сими, когда он почувствовал ужас перед силой своих чувств. Он боялся мысленно оживлять откровения этой ночи, ибо тело его мгновенно соединило бы землю и небо, потряся их до основания. Ни один человек не имел права испытывать то, что испытывал он, и поднимать мятеж против упорядоченного мироздания. Только он, по сути дела, мальчишка, школьник, едва отчистивший из-под ногтей грязь школьной фермы...
Эгбо тогда проснулся после недолгого сна.
— Дорогой...
— Кто это? — спросил встревоженный Эгбо.
— Что?
— Кто-то меня коснулся.
— Смешной мальчик, — сказала Сими.
— Смешной? А ты веришь в бога?
Эгбо не мог удержать язык. Он знал, что идет навстречу великому вызову жизни, навлекая на себя гнев небесный кощунственным утверждением своей правоты и восторга.
— Отчего ты об этом спросил?
— Нет, ты веришь в бога?
— Конечно. Все верят.
— Не все. В последнем классе я чуть не стал атеистом. Но потом я увидел, что когда мне чего-нибудь очень хотелось, я всегда был исполнен живого страха, что эта сила может стать на моем пути.
— А ты был упорен в желаниях?
— О да. Поэтому-то я здесь.
Сими поняла его и нежно погладила по голове.
— Но вот что я хотел тебе сказать... Что-то доброе от меня ушло... Теперь я заслуживаю того, чтобы бог восстал и покарал меня.
— Отчего?
— Отчего? Ты не знаешь, чьи это слова?
— Чьи?
— Впрочем, не в этом дело. Слова эти уже приходили мне в голову, а помысел так же грешен, как и деяние. Уж так нас учили.
— Не знаю.
Больше всего в этот миг хотелось немедля вернуться к Деджиаде. Эгбо не подозревал о существовании столь обширных владений чувства, от которого ужас снова охватит его и земля разверзнется под ногами. Вожделение было чуждым его жизни. Он оглядывался на Лагос, на убогую комнатушку, конторские книги и черствый хлеб, взятый в лавочке в долг. И ярче всего перед ним представали опасные велосипедные поездки на службу в неразберихе и сутолоке у моста Картера.
Эгбо изумлялся своей плоти, ее способности к возрождению, но после чувствовал себя каменоломней в Абеокуте, откуда вырвали весь гранит, и место его заполнила глинистая дождевая вода.
Длинный медлительный поезд на Лагос. Эгбо видел в нем надежду на спасение. Равновесие в его жизни было нарушено, и в этот воскресный день он сел на желанный поезд опустошенный, расслабленный, нервный и боязливый. Кто-то же должен узнать, кто-то же должен оказаться свидетелем тому, как волшебной ночью колдунья Сими взяла его за руку и провела по путям и тропинкам мучительнейшего восторга. И Эгбо заглядывал в лица пассажиров, спрашивая себя, замечают ли они его преображение. Но женщина с четырьмя детишками в воскресных платьицах пыталась угощать его вареным маисом и ямсом, от чего он отказывался со все уменьшающейся любезностью. Даже потребовавший билет контролер и тот ничего не заметил.
Эгбо затрепетал, предчувствуя темный постук колес по мосту Олокемеджи, когда увидел скалы, омываемые рекой Огуна. Они были пальцами ног непокорного бога Олумо, который лежал под землей, под лесом, под Икереку, лишь гигантские ноги его выходили наружу к ласковым водам Огуна. Эгбо сошел с поезда в Олокемеджи, полупьяный от приторного и тяжелого запаха паровозного дыма. Лагос был вдалеке, контора и служба утратили смысл в его обновленной, бескрайней жизни.
Сегодня ему хотелось услышать грохот колес из-под моста — и ничего больше. Пока поезд брал воду и грузы, Эгбо прошел по рельсам вперед и сбежал по откосу к реке; его преследовали сорвавшиеся камешки и такое чувство утраты и приобретения, к которому примешивалась сокровенная радость.
Может быть, все же Сими способна плакать, ибо заводи между скал напомнили ее глаза. Эгбо лежал на скале и ждал, что поезд прогремит над ним, словно смех старинных богов или их бездонная ярость. Он неуверенно стал убеждать себя в том, что сумеет догнать поезд на попутном грузовике или просто добраться на нем до Лагоса. Так, пожалуй, получится даже лучше...
Он стряхнул с себя дрему и разделся. Блаженство выкупаться в слезах Сими, поскольку слезы чужды ее глазам. Он плавал недолго, ибо невиданная усталость заставила его вновь распластаться на круглом камне. Вскоре поезд бесформенным громом пронесся по железным балкам моста, по скалам, и трепет в глазах Сими вновь пробудил в нем сотрясающие тело мечты. Поезд умолк вдалеке, и Эгбо остался один средь камней, возле леса, нагой в густеющих сумерках.
