Уильям Сатклифф - Новенький
Последовала долгая пауза, а потом он сказал, что его отец умер от сердечного приступа в последнюю неделю каникул.
Просто не верилось. Всего месяц назад я... я видел его машину возле дома. Я напрягал память, но мне не удавалось вспомнить, когда я с ним встречался, не считая родительского собрания. Я даже не помнил, как он выглядит.
Поразительно, как Барри это сообщил. Просто изложил факт.
– Ты расстроен? – спросил я.
– Да, – ответил он.
Вот и все. Я не мог придумать, что бы еще сказать. Барри, похоже, тоже ничего говорить не собирался, и с минуту мы просто сидели молча. Он не плакал, ничего, так что я вообще-то не мог его обнять. Я не знал, что, черт возьми, делать. Самый неловкий разговор в моей жизни. Через некоторое время это стало невыносимо, так что я сменил тему, и это его, кажется, ободрило.
Каникулы, да еще теперь эта новость – после них у меня возникло чувство, что я как-то тайно сцеплен с Барри. Теперь я знал его лучше, чем кого-либо за пределами собственной семьи. На самом деле, если не считать моего брата, думаю, Барри – единственный человек в мире, которого я действительно по-настоящему понимал.
В первый семестр старшего шестого класса мы почти все время были вместе, гуляли по окрестностям вокруг школы, бездельничали в комнате отдыха и, что удивительнее всего, беседовали о разных вещах помимо секса. Я сказал, что хотел бы получше познакомиться с его сестрой, он сказал, что собирается на время завязать с романами, и все – мы уже говорили о другом. Тема возникла только один раз, когда он что-то сказал про свои сомнения насчет собственной сексуальной ориентации, – мне это показалось смешно. При мысли о том, что сомневается не кто-нибудь, а Барри, я чуть не обмочился от хохота. Бедняга – порой он бывал поразительно туп.
Мои отношения с другими школьными друзьями были как всегда: довольно весело, но на том же принципе “я разрушу тебе жизнь, если всех вокруг это рассмешит”. С Барри же я окунался во что-то необычное. Ненавижу слово “близость” – такое детское, – но удачнее слова нет. Нам не нужно было вместе рыдать, ходить в сауну или устраивать раскопки детских воспоминаний, нам просто – мы просто – успокаивались... правильно – это было правильно. А сексуальное напряжение уменьшилось, как никогда.
Я стал замечать, что, когда никто не смотрит, мы ходим чуть ближе друг к другу, чем обычно, – бок о бок, но как-то ненормально слегка задевая друг друга плечами. Мы об этом никогда не говорили, и я осознал, что происходит, лишь спустя какое-то время. Не знаю, во мне дело или в Барри, но один из нас должен был сознавать, потому что, когда мы снова оказывались на людях, это прекращалось.
Такие вещи трудно объяснять и не выглядеть при этом мудилой, но с Барри я был спокойнее, чем с кем-либо в жизни, более расслабленным, более... (“цельным” – идиотское слово, но вы понимаете, что я хочу сказать).
Это было странно – я уже не вполне понимал, где мы. Теперь казалось очевидным, что мы с Барри вовсе не собираемся – ну, вы понимаете – ничего делать. Но ведь раньшея хотел что-то делать и не понимал, что Барри это видит, – а теперь я расхотел, и тут стало ясно, что Барри в курсе, – вы поняли.
Я внятно излагаю?
Но самое странное – теперь, когда я твердо решил убедиться в том, что я стопроцентный натурал, Барри вдруг стал со мной физически ласков. Не типа “я хочу тебя сзади”, а просто мил.
Все это дерьмо, не стоило об этом говорить, но суть вот в чем: как только мысль о Барри перестала вызывать у меня эрекцию, мы стали как бы – влюбляться друг в друга. И я не имею в виду, что у меня на него больше не вставал, или будто он хотел, чтобы у меня на него вставал. Вот поэтому я не мог понять, как, почему или каким образом мы оказались влюблены. Это было странно – физическое, но не сексуальное. Это и странно. Потому что раз физическое, то, конечно, немножко сексуальное, но не секс-сексуальное, просто дружески сексуальное.
Ну, все равно – мы об этом не говорили, так что, если разобраться, все это дерьмо не имеет значения.
Ох, черт. Я уже заговорил, как миссис Мамфорд.
Господи.
Глава тридцать третья
Мистер Берн (очаровательный, забавный, добрый мужик, конституцией, к несчастью, сильно напоминавший обезьяну) ушел с работы через неделю после начала семестра по причине нервного срыва, так что моя подготовка к экзаменам за шестой класс раздвоилась, и занимались ею два препода, предположительно сохранившие рассудок.
В последние годы у преподов нашей школы срывы шли тревожным потоком. Ну... не совсем тревожным – на самом деле скорее забавным. Зануды, идиоты и фашисты оказались невосприимчивы, как мы над ними ни трудились.
Половина моей подготовки была отдана мистеру Данфорду, жирному тупому и ублюдочному зануде, которого так и звали – Туз (Тупой Ублюдочный Зануда). Он настолько глубокомысленно относился к жизни, что одного взгляда на него было достаточно, чтобы почувствовать себя так, будто вернулся на десять лет назад. В старшем шестом классе его зубодробительно серьезные уроки всегда шатались на грани сюрреализма, поскольку всеми нами таинственным образом овладевало чувство юмора первоклашек.
К примеру, когда мистер Данфорд читал отрывок из “Миддлмарча”<Роман (1871 – 1872) писательницы Джордж Элиот (Мэри Энн Эванс, 1819 – 1880) о провинциальной жизни в викторианской Англии.
>, где действовал второстепенный персонаж мистер Кек, весь класс скукоживался до истерики со слюнотечением исключительно потому, что в том семестре словом “кек” обозначались какашки. Я не думаю, что мы обратили бы на это внимание, будь то любой другой препод. Но почему-то, когда мы слышали, как мистер Данфорд примеряет этот свой голос, типа “я родился не в том веке, в душе я подлинный викторианец”, и начинает читать про мясника мистера Кека, нам это казалось шуткой месяца.
Я вам это рассказываю не для того, чтобы вы удивились, что наш препод иногда говорит “мистер Какашка”. Нет же. Я вот о чем – смешно, что намэто казалось смешным. Пятнадцать умных парней на пороге взрослой жизни, изучаем восьмисотстраничный роман перед заковыристым экзаменом, и при виде того, как серьезно мистер Данфорд относится к жизни, все трясемся от хиханек анальной фиксации. Вот это любопытно.
Избыток развлечений никогда нам не грозил с другим преподом по английскому, мистером Лоу. Шарма в нем не набиралось и на чайную ложку.
Любимым цветом у него была илистая зелень, которой он украшал себя каждое утро. В течение дня зелень постепенно бледнела под слабым, но непрерывным звездопадом перхоти. Он был довольно высок, но из-за сутулости казался маленьким и выглядел бы костлявым, если бы из-за поношенной одежды не казался жирным. Особенно примечательны были его глаза: один почти слепой, другой почти в норме. От этого его очки всегда перекашивались: толстая линза лежала на щеке, а тонкая парила где-то над бровью.
Он говорил умирающим тихим голосом, еле слышно, чуть тише шепота и со скоростью где-то между колыбельной и похоронами. Он был из тех, кто только преподом стать и может. Не будь он преподом, ему пришлось бы стать бродягой.
Его уроки были коктейлем из скуки, расстройства и настоятельного желания выпрыгнуть из окна повыше. Так и чувствовалось, что даже самые сонные парни мечтают вмазать ему по физиономии и попытаться втемяшить в голову: “ПРОСНИСЬ! ГОВОРИ! ОДЕВАЙСЯ НОРМАЛЬНО! УМОЙСЯ! ПОСТРИГИСЬ!”
Единственное, чего стоило ждать, – его прославленных вспышек ярости. Я сам наблюдал только две, оба раза – во втором классе. В первый раз действо это захватило меня врасплох: я блаженно подремываю в углу, а через секунду Алекс Дензер стоит на стуле посреди комнаты и мистер Лоуорет: “ВОТ! КАК ТЕБЕ ТЕПЕРЬ? ЛУЧШЕ? ТЫ ТЕПЕРЬ НЕЛЬСОН<Памятник адмиралу Горацио Нельсону (1758 – 1805) в виде 44-метровой колонны с 5-метровой статуей на вершине установлен на Трафальгарской площади в Лондоне.>? НЕЛЬСОН, А? НАВЕРХУ – ТЫ ТЕПЕРЬ ВАЖНАЯ ШИШКА, ДА? А НА ТЕБЯ СРУТ ГОЛУБИ, ДА? НЕЛЬСОН ТЕПЕРЬ? А? НЕЛЬСОН... ДЕНЗЕР... А?”
Повсюду разлеталась перхоть.
Потом, к сожалению, прозвенел звонок.
На следующий день мистер Лоу приволок в школу домашний пирог, который вручил Дензеру в качестве извинения.
Он оставался спокоен два месяца, а потом один мальчик спрятался в ящике во время урока по драматическому искусству, и мистер Лоу метнул в него декорацией.
Я бы не сказал, правда, что меня это все колышет.
Если честно, теперь эти люди не кажутся мне забавными. На самом деле я считаю, что все это совершенно не забавно. Прежде была приятная сюрреалистичность, но теперь она переросла гребаные шуточки: чудики пытаются обращаться со мной, как с двенадцатилетним, и имеют власть ежедневно указывать, что я должен делать. Это уже больше не смешно. Это действительно, по-настоящему меня обламывает.
Достаточно уже со мной обращались, как с ребенком.
