Джойс Оутс - Исповедь моего сердца
И настанет день (если они разочаруют его, если будут неуклюжими, плохо соображающими, трусливыми), когда он не вернется в Мюркирк.
Разве сам отец не намекал им на это?
Тому существуют и свидетельства: найденные ими дагерротипы, миниатюры и рисунки других детей… таких же, как они сами, и почти взрослых, и совсем маленьких, запеленутых в белое, на руках у матерей или нянь… Миллисент как-то заявила своим звонким сердитым голосом, что не важно, кто эти дети, все равно они — не Лихты. Но как-то в другой день, изучая найденную в сундуке со старой одеждой выцветшую миниатюру, изображавшую девчушку с такими же прекрасными мечтательными глазами, как у нее самой, с такими же, как у нее, белокурыми локонами, она со вздохом сказала: «А что, если она — действительно моя сестра! И в один прекрасный день папа позволит нам встретиться…»
Элайша вырвал миниатюру у нее из рук и долго смотрел на портрет со странной, едва заметной улыбкой, не то чтобы насмешливой, но и не вполне сочувственной. «Эта девочка скорее всего уже мертва. Как ты думаешь, сколько бы ей было лет в реальной жизни!..» — заметил он.
(Элайша всегда утверждал, что отцовские вещи — по крайней мере те, что сложены в церкви, — не принадлежат «реальному времени».)
Но он ошибается, не так ли? — ибо один из писанных маслом портретов, самый прекрасный из всех, изображает Софи, мать Дэриана и Эстер.
Этот портрет отец хранит в запертой кладовке в самой глубине церкви, в своем «склепе», как он ее называет. Он разрешает Дэриану и Эстер смотреть на него лишь в его присутствии, вероятно, боится, что они могут повредить пальцами его нежную, покрытую тонкими трещинками поверхность, если станут украдкой ласкать его… Когда настает час — а только отец знает, когда ему пора настать, — он ведет их в потайную комнату, дрожащими руками снимает пыльное бархатное покрывало и стоит перед портретом, ошеломленный и отрешенный, обхватив левой рукой плечи Дэриана, правой — плечи Эстер. О, это же их мама! Это бедняжка Софи, которая лежит, погребенная там, на их погосте! У детей глаза заволакиваются слезами, и поначалу они плохо различают изображение. На портрете Софи — снова живая, такая, какой они ее не могут помнить, здесь она — юная девушка, не старше двадцати лет, моложе, чем Терстон и Харвуд теперь. В изображении художника она невероятно красива — со светлой кремовой кожей, светящимися темными глазами, блестящими черными волосами, аккуратно зачесанными назад; на ее губах играет задумчивая улыбка; тем не менее спокойное, сдержанное выражение лица свидетельствует о ее зрелости и удивительной уверенности в себе. Как легко представить, что эта женщина, их мать, смотрит на них, что она узнает их, что интерес, светящийся в ее прекрасных глазах, свидетельствует о ее любви к ним. Дэриана и Эстер восхищает, что их мама не унизилась до того, чтобы одеться в чопорное, аляповатое платье, в каких щеголяют прочие дамы, изображенные на портретах, небрежно разбросанных по всей церкви; на Софи — элегантный костюм для верховой езды, сизо-серый, с высокими по-мужски плечами, с отделкой из черного бархата на воротнике и плиссированной белой блузкой. Под мышкой левой руки зажат хлыстик, будто она только что случайно зашла в комнату… и невзначай оглянулась, чтобы посмотреть в их сторону.
Ах, это вы? Ну, разумеется, я вас узнала. Вы, двое деток, — моя тайна, а я — ваша.
Отец тихим голосом объясняет, что их мать, разумеется, происходила из аристократической семьи. «Ее девичья фамилия Хьюм. Хьюмы из Нью-Йорка — старого Нью-Йорка — англо-голландско-немецкий род. Одно из крупнейших судостроительных состояний. Разумеется, они лишили Софи наследства из-за того, что она вышла замуж за меня, — говорит отец, глядя на портрет с таким напряжением, что дети пугаются, — как будто Абрахам Лихт был им не ровня! Как будто я, американец, не ровня любому другому живущему на земле мужчине! Но я увел ее у них, — добавляет он со смехом. — И разбил им сердца».
Отец громко дышит, словно только что взбежал по лестнице. Нельзя сказать, сердится ли он, или глубоко потрясен, или ведет себя подобным образом ради них. Чтобы преподать нам урок. Урок по космологии тех таинственных времен, что были еще до нашего рождения.
Эстер начинает ерзать; Дэриану материнское лицо вдруг кажется ужасающим, он не выдерживает взгляда этих глаз! Слава Богу, визит окончен. Отец снова почтительно натягивает на холст бархатное покрывало.
* * *Вопросы задавать запрещается, но не запрещается играть (только осторожно) в старой церкви посреди папиного наследного имущества.
(Впрочем, не все вещи здесь наследные. Некоторые он называет «возмещением долгов». Другие — «дарами».)
Среди истершихся дубовых скамей, задвинутых по углам и заслоняющих даже кафедру и пекановый крест, множество сундуков, платяных шкафов, фарфоровых сервизов, потускневших серебряных подносов, хрустальных ваз, пластин цветного стекла; всевозможная мебель — диваны, стулья с изогнутыми спинками, столы, торшеры, кушетки, конторки, гигантские буфеты, канделябры с колышущимися подвесками; мраморные статуэтки; ковры разных размеров, туго свернутые и перевязанные потертыми веревками; секстанты, астролябии, телескопы, огромная карта Северной Америки в раме; глобусы, на которых целые континенты выцвели и стали почти не видны; мужская, женская и детская одежда — шляпы, смокинги, дорожные плащи, честерфилды, застиранные манишки, оторванные воротники, дамские платья, боа из перьев, кепи, пальто, меховые палантины, меховые шапки, даже костюм для верховой езды с элегантной, замысловато заломленной шляпкой; парики — о, сколько разных париков; а также баночки и тюбики с театральным гримом; документы, связанные с избирательной кампанией ДЖАСПЕРА ЛИДЖЕСА (было сказано, что он их дальний родственник, хотя они его никогда не видели), который безуспешно выдвигался в конгресс от вандерпоэлского отделения Демократической партии, штат Нью-Йорк, в 1902 году; шкатулки для сигар, не менее изящные, чем шкатулки для драгоценностей, набитые билетами и билетными корешками (от лотерей, бегов, поездок по железной дороге и на пароходах, от походов в «Метрополитен-опера»); стопка пожелтевших газет на пяти полосах со статьей «Советы Фрелихта по вкладам в строительство канала»; замусоленные, с загнутыми уголками «акции» таких компаний, как «Панамский канал, лтд.», «Облигации свободной Северной Америки, инк.», «Бэнтинг. Товары из хлопка», «Медные рудники З.З. Энсона с сыновьями, лтд.», Общество по восстановлению наследия Э. Огюоста Наполеона и рекламациям, «Экспедиция Бирда», «Самолетостроительная компания Холоуэлла»; единственная красивая клюшка для гольфа; набор крокетных молотков с въевшейся в них грязью; старый выгоревший барабан; потускневший рожок — «собственность армии Соединенных Штатов»; скрипка с тремя провисшими струнами; флейта в плохом состоянии; картонная коробка с игрушками — разборными и набитыми опилками — змеями, фазанами, енотами, кроликами; полки с замусоленными книгами в кожаных переплетах — Гюго, Дюма, Гофман, По, полное собрание сочинений Шекспира, все произведения Мильтона, «Иллюстрированный „Дон Кихот“», книги с загнутыми страницами по медицине, сельскому хозяйству, некромантии, освоению Новой Голландии, разведению лошадей, изготовлению кабинетной мебели, потрепанная брошюра о гипнозе, научные труды по френологии, вегетарианству, астрологии, «Домашние лекарственные и рвотные средства», «Полное собрание поэтических сочинений Лонгфелло», «Сказки Севера», «Воспоминания Улисса С. Гранта», Словарь английского языка (с указателем наиболее распространенных рифм); приземистый деревянный ящик со всевозможной обувью — мужскими, дамскими, детскими туфлями, парадной обувью, рабочей обувью, высокими ботинками, домашними шлепанцами и т. п.; необозримые зеркала в золоченых рамах, там и сям прислоненные к стенам, отражали, казалось, ушедшие в небытие времена, по которым Дэриан и Эстер бродили на цыпочках, прозрачные, словно призраки, и страшащиеся поближе взглянуть на собственные отражения.
Какой это был удивительный мир, думал Дэриан. Он уже пробовал выразить его — или по крайней мере свои смутные ощущения — в маленьких музыкальных композициях. Мир вещей, унаследованных отцом, полученных им в уплату долгов, подношений от таинственных поклонников. Потому что, как, подмигивая, любил говорить отец, «мужчина или женщина, которые не обожают тебя, это мужчина или женщина, которые с тобой — пока — не знакомы».
И там же, внутри старой церкви, у передней стены, стоит фисгармония, на которой Дэриан в последний год научился играть, для чего надевал отцовские ботинки, чтобы хоть как-то доставать до педалей; это был грубый, крепкий, громкий инструмент, ничуть не похожий на спинет, принадлежавший Софи и стоявший в маленькой гостиной; Дэриану нравятся звуки, вырывающиеся из фисгармонии с диким, безумным торжеством, будто сам Господь пронзительно кричит через ее трубы. Дэриан разучил большинство гимнов из книги, которую дал ему преподобный Вудкок: «Господь — наша крепость», «Христос», «Христово воинство» и свой любимый «Ибо глас Божий — это радость, радость», который он обожал за сопрановые фиоритуры, напоминавшие звон падающих сосулек.
