Александр Иличевский - Пловец (сборник)
Ну, я напутствие какое от него ожидал. Думал, сейчас скажет чего-нибудь, вроде «Живи», «Бывай» или «Не кашляй». Однако совсем обратное прощание у нас с ним вышло. И не прощание даже, а наоборот — знакомство.
— Меня, — Молчун говорит, — Петром Алексеевичем зовут. Вы извините, мы вам тут собеседование несложное хотели устроить — только вот как оно все вышло. Ну да ничего. Я и так вижу — вы нам годитесь вполне.
Я — честь по чести — в несознанку: стою, ног под собою не чую, не то что землю. Бутылку еще крепче сжал — думаю: щас как вдарю — ежели что, конечно.
А дальше Молчун такую пургу несет:
— Я, — говорит, — хочу предложить вам в нашей системе, в совместном предприятии то есть, одно симпатичное место. Не пыльное совсем, при этом вполне денежное, солнечное даже место. Вы, я вижу, в деньгах нуждаетесь — да и проблемы личные вас поджимают.
А на том месте все как рукой — слетит, исчезнет. К тому же — поучаствуете в полезном деле: Партии и Комитету вновь требуется отбыть на время в эмиграцию. Но мы вернемся еще, — тут Молчун как-то особенно помрачнел, искра какая-то перебежала с левого глаза на правый. — На табулу расу, так сказать, ворвемся, лет через пять…
В общем, приходите в пятницу к нам в филиал — мы там были сегодня, в Эльдорадовский переулок, — я вам все разъясню с подробностями.
Руки не подал, повернулся — и пошел вразвалку: спина кожаная — стена ерихонская, загривок — бритый в складках, каждая — в три пальца, а кулаки по бокам свисают — будто палач за вихры головы несет, помахивает. И бугаи-охраннички за ним, как дети за папой.
И такой вот ужас меня тогда обуял — вспомнить стыдно.
Тут же поклялся себе — ни за что: режьте меня, полосуйте — баста, и так напрыгался, теперь буду книжки читать под забором!
Рванул с ходу в метро и, спотыкаясь, попадал в нескольких местах на эскалаторе. Влетел в поезд не на то направление — и еще часа два куролесил по городу, чтоб потеряться.
Однако же не потерялся. От себя не уйдешь, не то что от дяди.
В пятницу из общаги, где после жены я в кастелянной на тюфяках притулился, перебрался срочно в чердак — и оттуда, конечно, ни шагу. Все выходные проторчал с голубями, замучили они меня — голова под конец гудела от шумных их случек: кудахчут, гулят, воркуют, молотят крыльями — сил нет: не чердак, а мельница-бордель, натурально. Или — часы живые, башенные, вспять спятившие. Одно было приятно в этом пребывании — когда сизари затихали пыль месить, лучи солнечные из-под щелей в карнизе шевелились пучками копий — веером по ходу солнца, поджигали нефтяные разводы на голубиных грудках, и вдруг разливалась тишина замиранья — особенная, будто перед справедливой битвой.
В понедельник, уже успокоившись, спускаюсь — умыться, погулять, съесть чего-нибудь… Чу! — в холле Барсук стоит — от разомлевшей вахтерши подвинул к себе телефон и чему-то лыбится в трубку. Я еще приметил зачем-то: телефон старого образца, как на КПП — эбонитовый, увесистый ларчик… В общем, я чуть не умер: горло распухло от ужаса, хотел садануть его телефоном тут же, а самому ломануться — в Томск, в Тамбов, в Мичуринск, в Турцию — на дно закопаться… Только я решился — он тут же хвать телефончик: и вжик его за стойку обратно. Вахтерше мигает: мол, спасибо, миленькая. И вот жалость — бутылки у меня при себе не оказалось: расслабился, в кастелянной под матрасами оставил. Так что вдарить ему тогда у меня не вышло…
А Барсук меня увидал, откинулся поясницей и, падло, мигает: приветик!
В общем, так я к ним в лапы-то и попал. Тяжело попал, круто даже. Однако сейчас уже ничуть не жалею. Что дальше было — сказка сплошная, неверье, — жуткая местами, но интересная, так что дослушать было б полезно. К тому ж совсем коротко осталось…
Для начала поместили меня с вещами на чердак, где ГОРО. На сутки, в которые я не спал, курил и все видел вокруг шарящих в придонных слоях жемчужных тунцов, поначалу принявших меня за утопленника, но побрезгавших таким кормом… Через день приходят охранники — и ведут к начальству.
Молчун с Барсуком, в полном составе и трезвости, приняли ласково — и к вечеру все было кончено: опростали меня по полной.
Однако, надо признать, не очень-то я и сопротивлялся. Истерик точно не устраивал. Особенно когда узнал, в чем дело-то было.
Говорят мне — нам навык твой кое-какой понадобится. Жить будешь на отшибе — в загранице. Тепло там и сухо, сытно вполне. Математикой своей займешься по новой, жизнь вообще поправишь — соглашайся, мол, а то хуже будет.
Пока беседовали и бумажки предо мной, как листы диспозиции, перекладывали, пока тесты — сначала несложный, потом боевой — надо мной держали, приносит секретарша от ночного курьера из МИДа паспорт, билет, рекомендательные записки. Дали мне все это, я в руках верчу — присматриваюсь к своему новому имени. Спрашиваю вдруг:
— А как мне статьи свои научные теперь подписывать?
— Фамилию свою настоящую возьмешь псевдонимом. И вообще, — Барсук говорит, — ты там особо не высовывайся. По городу ходить — ходи: бабы там страшные, так что ничего — запасть навряд ли встанет. А вот знакомств долгосрочных не заводи совсем. И вообще — сиди больше дома сиднем, тень не отбрасывай.
Тут они с Молчуном поднялись, руки мне протянули, пожали: и за обе ладони — напористо так — к двери тянут. Дверь распахивается, а там охрана с электрошоком наперевес: на выход, мол, просим, не обессудьте…
Тяп-ляп — вкололи мне через штаны, будто диабетику, успокоительное, свезли в Шереметьево, в очередь к таможне поставили, всучили в пальцы заполненную декларацию. А я стою и думаю: «Пойти, что ль, в сортир и там удавиться? Или — в кабинке о помощи закричать». Но потом жену вспомнил — хотя и сквозь сон-укол, и это меня как-то взвинтило, так что приободрился даже. Валютную карту, что Барсук дал, а секретарша зашила в лацкан, — помял на изгиб, нащупал бутылку свою бесценную в сумке — и шагнул на таможню.
Гляжу, а таможенник мой — тот самый, что за шкуры шимпов меня щучил. И он меня узнал — мигнул с приветом: штамп без базара шмякнул и рукой так показывает — свободен, мол, паря.
Что дальше? Дальше — полет в молоке облачном, карусель посадки — два раза почему-то заходили — и то хорошо, успел наглядеться: море штилевое на закате, чудные очертанья острова, похожего на гуся, с белоснежной, вроде меловой горой в виде гузки; белые домишки, как сахара песчинки, искрятся аж.
Когда с трапа сошли — смеркалось. Смотрю наверх — тлеющее небо — по тонам, по глубине совсем другое. Совсем иное — вчистую, просто невиданное небо: сочное, как море, живое. Опять же дома белые, у каждого цветочные горшки рядком по-над подпорными стенками палисадников, прямо на улице, и дальше — окаймляют проход и начало дворика. И чуть не над каждой горшковой клумбой — поразительно — висит по стайке бражников трубных, ночных бабочек, каких я только на картинках видел в детстве: эскадрильей зависают, сосут длиннющими хоботками нектар, как колибри, — и треск стоит от крылышек тихий, будто листают деньги в пачке.
Потом — Никосия, Лимассол, где пришлось в гостинице откантоваться с полным бенцом. Халабуда оказалась — вроде бордингауза: битком матросня, преимущественно английская, баб на этажи напрудили, спать не давали: по коридору в гальюн пройти — только бегом и невидимкой, а то… до смерти, только пикнуть успеешь. И то навряд. Раз даже, когда штук пять этих дыр, вокруг размалеванных, за мной погнались, ночевать остался в сортире: сижу — молюсь-матерюсь, а выйти — до ужаса стремно: как Хоме Бруту из круга податься.
Но ничего, обошлось. В Лимассоле сварганил кое-какие делишки — зашел в морпредство, подал бумажки на оформление — через день забрал: на аренду своей конторки в Ларнаке.
Куда и прибыл — с великим облегченьем, проклиная лимассольскую матросню. По дороге, правда, в Никосии, где делал пересадку, сдуру заперся на турецкую территорию, прошнырнув чудом через оцепление. Как так вышло — долго мне было невдомек… Иду — глазею, увлекся — особенно меня забавляли надписи на алфавите, родном почти (поначалу мне всюду вместо ярлычков мерещились осмысленные формулы), — норовлю заглянуть в каждый дворик, потому как непременно охота полазить по развалинам, если попадутся.
Вот и перелез случайно на ту сторону — миновав блокпост, даже местные и то, поди, таких ходов не знают. Только вдруг смотрю: вместо крестов-молотков на церквах почему-то стали попадаться серпы-месяцы. Тю-ю, думаю, — а визы турецкой-то у меня и нету. А ну как депортируют меня с потрохами!
Только стал юлить — путь нащупывать обратный — как из-за угла патруль ооновский: каски голубые, как синей птицы яйцекладка, мать их. Увидали неместного — давай паспорт. Даю. А они чуть не в кипеж: нету ихней визы. Схавать хотели — еле отболтался. Сначала, конечно, ни в какую — не верят, что так просто пробрался. Ну я и повел их на те развалины, ход им через подвал показал.
