Михаил Кизилов - Капитан
А это что за чудо-юдо? Что-то бесформенное, толстое, неуклюжее, как батискаф?
Разбираться некогда, срочно наверх — за глотком воздуха — и вбок — от греха подальше. Неопознанное существо с неожиданной прытью метнулось в другую сторону. И тут только дошло: да это же черепаха! Их здесь очень много, и они довольно крупны. Хорошо их видно с бота. Непуганные, подплывать к боту не боятся.
Насмотревшись на рыб и прочую живность, которая «в маску тычется», вспоминаем про кораллы. Ухватившись за облюбованный отросток, опираешься ногами в дно и — раз-два! Иногда силенок не хватает — веками ведь нарастало, — тогда в ход идут захваченные с бота рычаги. Но вокруг так красиво, что охотничий азарт постепенно спадает и, наконец, проходит вовсе. Хочется просто плавать и любоваться тем, что видишь, — как в заповедном лесу, когда идешь и жалко даже травинку сорвать, хотя она сама в рот просится. Невольно в голову приходят мысли о хрупкости этой красоты. Понимаешь вдруг, что не зря ученые бьют тревогу. Даже представить на миг страшно, что все это может погибнуть от вмешательства человека.
За все время нашей стоянки ни один корабль не откачивал воду из трюмов, рука бы у трюмачей не поднялась, даже если бы флагман и не запрещал откачку.
Полный штиль. Вода синяя-синяя. По голубой синеве идем обратно. Мимо борта проплыла коричневая медуза, плавно распуская и вновь подбирая свой «двигатель». Вокруг нее рой мелких рыбешек. Глаз от воды не оторвешь.
Жарко. Мы все в трусах, а кажется, что укутаны чем-то очень мягким, теплым, податливым и противным. Это знойный воздух облепил нас, хотя и плывем мы с приличной скоростью. Если дунет ветерок, то еще ничего, но стоит сесть пониже, спрятаться за борт — и в мгновение ока покрываешься испариной.
День Советской Армии и Военно-Морского Флота. Корабль, украшенный флагами расцвечивания, в лучах яркого солнца очень красив и строен. С утра, во время малой приборки, радисты врубили военные мелодии. Настроение приподнятое, то здесь, то там слышен смех, шутки. И вдруг все вздрогнуло.
На верхнюю палубу, на людей, на поселок и море брызнули величавые, гениальные в своей простоте, полные мягкого лиризма аккорды. На песчаный пляж, на поселок, замирающий под рассветным солнцем, в душу каждого флотского и нефлотского человека светлой радостью входила мелодия… Все замерли — и те, кто драил палубу, и те, кто руководил этой простой, но необходимой на море работой.
Рядом со мной стоял Карышев и вполголоса старательно пел:
Он в семнадцатом брал с нами Зимний,
В сорок пятом шагал на Берлин.
Поднималась с ним в бой вся Россия
По дорогам нелегких годин…
Лицо его было серьезным и каким-то мягким, подсвеченным изнутри. Пилотку держал в руке.
Да, он застал всех врасплох, этот марш. Обычно на флотах его слушают два раза в год — когда увольняемые в запас сходят с корабля на берег. В другое время — нет!
А тут, у чужого берега, когда уже несколько месяцев не слышали «Маяк», когда скучали не только по родным и близким — по березкам, в душу вдруг ворвались святые для военного человека звуки. Да, это был марш «Прощание славянки». А еще проще и роднее — «Славянка». Мог ли предположить ее создатель, носящий такое простое я замечательное имя — Василий Иванович и такую добродушную фамилию — Агапкин, что его марш, родившись на тихой улочке Тамбова в 1912 году, пойдет шагать не только по России, но и по всей Европе? Сегодня немцы, болгары, поляки, венгры, чехи поют на его мотив народные песни! Поют и у нас. В 1965 году музыкант ансамбля песни и пляски Дальневосточного округа А. Федотов сочинил слова песни.
Под этот марш уходили полки в первую гражданскую войну, а его автор 7 ноября 1941 года дирижировал сводным оркестром во время того самого сурового парада, с которого шли сразу на передовую. В июне 1945 года на самом святом параде под звуки «Славянки» по Красной площади проходили герои Сталинграда и Севастополя, Одессы и Курска, Ленинграда и немногие из тех, кто встретил войну на Буге; проходили те, у кого за плечами остались Варшава, София, Прага, Бухарест, Будапешт, Вена и Берлин.
А мелодия лилась — властная, переполняющая душу, такая родная. Наша мелодия.
Сам Василий Иванович Агапкин говорил о своем детище: «Марш «Прощание Славянки» был мною написан накануне первой мировой войны, под влиянием событий на Балканах… Марш посвящен женщинам славянкам, провожающим своих сыновей, мужей и братьев на защиту родины…»
Я стоял у леера и вспоминал, как впервые услышал этот марш во время стоянки корабля в заводе, до похода.
Увольняемые в запас неуклюже топтались в середине толпы на верхней палубе.
Построение, фотографирование, потом прощание. Растерянно-радостные лица. Держатся. Они еще не верят, что отслужили, им жаль уходить с корабля, которому многое отдали.
Впереди ждет жизнь, о которой три года мечтали. И все-таки жаль уходить. Но это еще не настоящая жалость, а какая-то неосознанная, необъяснимая, смутная. Настоящая придет позже, они ею заболеют через месяц, через год — и на всю жизнь. Они еще думают, что службой отдали долг Родине, а сейчас возвращаются к настоящей жизни, они еще не осознали, что прожитые на флоте годы — это их золотой запас, из которого всю оставшуюся жизнь будут черпать нравственные и физические силы, это не просто служба — а самая настоящая, активная жизнь, когда каждый из них жил большими заботами — интересами защиты Отечества.
Потом каждый из них в деталях будет не раз вспоминать с гордостью трудные недели и месяцы, после которых быстро взрослеют. Очень трудно отвыкать от моря, каждому оно будет сниться — большое и сильное. Со временем все плохое забудется, останутся самые светлые воспоминания, наслоенные на большой общий фон моря.
В этот день повезло с погодой. Спокойное море, солнце, редкие белые облака, строгая форма, лихость в глазах. Нашивки, значки, кое у кого медали.
Но вот тревожно и протяжно закричали лодки, их подхватили баритоны и басы кораблей, над трубами многих из них появились причудливые круги дыма. Это кочегары салютуют уходящим, зная наперед, что за свои «художества» в небе получат наряды вне очереди лично от командиров БЧ-5. Но что значит наряд, если прощаешься с друзьями!
Все слова уже сказаны. Пошли к трапу.
Вступили на трап… и — «Славянка».
Отдают честь флагу — в последний раз. И вот — первый шаг на землю. В новом качестве.
И — «Славянка», которая заполнила все: причал, сопки, поселок, саму душу.
У провожающих блестят глаза, бескозырки в руках. Радуются мелодии, потому что у многих здесь жизнь тоже меряется «Славянками».
Парни еще одного поколения стали мужчинами, настоящими людьми. Какую жизнь они проживут?
Верится — честную…
Все это промелькнуло у меня в голове здесь, в Африке, в чужом порту.
А мелодия то замирала, то вдруг взрывалась мощными аккордами. Музыка заполнила все, казалось, что, кроме нее, нет ничего живого, все замерло, звучала только музыка да слышалось тихое нашептывание Карышева, стоявшего почти по стойке «смирно»: «За край наш родной мы все пойдем в священный бой».
С последними аккордами «Славянки» на палубу опустилась необычная для этого времени тишина. Все молчали. Я первый раз видел, как действует музыка на моих моряков. И уж готов был спросить у Карышева: «Неужто все слова знаешь», — но, взглянув в глаза матроса, осекся. Карышев был где-то очень далеко. Лицо его, обычно мягкое, как-то подобралось, у губ появились незамечаемые раньше складочки, отчего он выглядел старше и строже своих двадцати лет, глаза затуманились. Из оцепенения всех вывел деревянный голос дежурного по кораблю:
— Окончить приборку. Приготовиться к занятиям по специальности.
Смысл старой флотской пословицы: «Море хорошо с берега, а берег — с моря» — начинаешь понимать на десятый день после смены декораций, то есть со дня прихода в порт, особенно в чужой. И хотя заход деловой, и то, что положено морякам, они выполняют, но все заметно расслабились. Это естественно — море дисциплинирует лучше любого начальства. «Размяться хочется» — так определил состояние экипажа капитан-лейтенант Вересов. Наконец ситуация определилась: через два дня снимаемся, но куда идем, пока неизвестно. Начали готовиться к выходу. Получаем свежие овощи на обратную дорогу: побольше картофеля — он чистый, крупный, долго будет храниться; свежую капусту, репчатый лук. Помидоров и огурцов берем немного — на первое время. Вместе с Махмудом подсчитываем закупленное, пишем соответствующий документ.
Позже появляется знакомый старичок с потрепанным чемоданом, ему возвращаем неизрасходованные деньги и тоже пишем бумагу. Свежее мясо, несмотря на настойчивые просьбы Махмуда, брать не стали: нам могли предложить только верблюжатину. Я хорошо помнил, какой с ней получился казус. В день прибытия Махмуд предложил свежего мяса. Я спросил:
