Сергей Носов - Грачи улетели
– Готовность поддержать идею! – молодцевато доложил новоиспеченный гражданский муж.
– Чувство гражданского долга! – рапортовала жена.
– А любовь?
– О, любовь! – спохватились молодожены. – Любовь – это в первую очередь!
– У нас еще есть два свидетельства. Посмотрите, какие красивые. Есть желающие прямо сейчас заключить гражданский брак на основе любви и душевного согласия?
Мальчик и девочка, едва не роняя стулья, устремились к подиуму.
– Вот! – обрадовался Первый Гражданин. Мальчик и девочка у всех на глазах стали по форме гражданскими молодоженами. Счастливые лица.
Борис Петрович ощутил на себе Викин взгляд – из разряда тех простосердечных вопрошаний, что нельзя оставлять безответными.
– К сожалению, я женат, – вымолвил Борис Петрович и тут же почувствовал, как одним лишь этим “к сожалению” изменил Елене Григорьевне.
Вика откинулась на спинку стула, вскинув руку вверх:
– А когда одна… ну когда одна сторона… – доформулировать вопрос не успела, Первый Гражданин стремительно ответил:
– Не имеет значения! Я же говорю, официальный статус ваших отношений нас не интересует. Это гражданский брак! А не какой-нибудь!
Сами ли ноги понесли Бориса Петровича, или это Вика увлекла его за руку, он потом вспомнить не мог. Скорее всего, их бросок в сторону подиума был спровоцирован аналогичными подвижками за соседним столиком: двое там уже поднимались, двигая стульями. Но: “Мы первые!” – рефлекторно и, несомненно, синхронно подумали Вика и Чибирев, причем, по крайней мере, один из них мыслил вслух, Чибирев или Вика, кто – опять же не вспомнить потом, но ведь было же это заявлено: первые – мы!.. и – понеслось!
– Ну а вас, кроме меня, что вас подвергло на заключение гражданского брака? – одарив их свидетельством о гражданском браке, Первый Гражданин наклонился к микрофонной стойке, он был явно доволен происходящим.
Вика знала ответ:
– Сильное давнее чувство!
Первый Гражданин проинтерпретировал:
– То есть любовь.
Чибирев, нервно-галантно захмыкал, произнес какое-то непонятное слово и поправил галстук, которого не было.
Когда возвращались на место, к ним поздравительно руки тянулись. Кто-то хлопал в ладоши, кто-то просил показать свидетельство.
Потянулись чокаться поздравляющие.
Первый Гражданин опять ударил по струнам. В рок-н-ролльном ритме запел он стародавнее нечто, заветное: как пошел покупать он масло машинное и повстречался ему на углу инвалид; все повскакивали с мест, взревев от восторга, связь времен в мгновение ока была восстановлена, а вместе с ней – связь поколений. Юность и зрелость танцевали с одинаковым энтузиазмом. Руки взметались кверху. Чибирев скинул пиджак. Пуп Виктории на голом ее животе (в тот год были в моде топики) сумасшедше метался, словно обезумевшая оса между оконных стекол.
А на шее Первого Гражданина, разъяренного на микрофон, жилы вздулись.
В дальнюю дверь со двора степенно вошли шесть человек, то была группа петербургских фундаменталистов, литераторов, доселе тихо попивавших за беседой о вечном на воздухе водку. Вика и остальные махали руками им, призывая присоединиться к танцующим. Те ж, постояв, посмотрев, послушав, побыв, как вошли, так и вышли – отправились обратно во двор, знать, недобеседовали о проблемах Вселенной (Борис Петрович, впрочем, не знал).
Виктория жила рядом, в Кузнечном переулке.
Когда вышли на Лиговский проспект, первое что бросилось в глаза Чибиреву – дерзкий призыв: “Измени себя!” Изменила ли уже себя красотка, улыбающаяся с рекламного щита, не интересовало Бориса Петровича, ибо не был он клиентом салонов красоты, но содержание слогана запало в душу.
Он не обращал внимания на беспорядок, на который она просила его не обращать внимания. Он даже не обратил внимания на то, что она попросила не обращать на что-то внимания. На беспорядок. Но когда, разметавши одежды, беспорядочно повалились на с утра не убранную на постель, он внимание обратил на то, на что, тормознув, попросила-таки – “посмотри!” – обратить его внимательный взор, – на примету особую тела, сокровенную ящерицу-тату в зоне бикини.
Лежа потом на спине и глядя в потолок, он не испытывал угрызений совести, наоборот – тихое злорадство им овладевало: вот тебе наш ответ, Елена Григорьевна, будешь и дальше пилить, Силовая Структура? Я ведь существо не только социальное, но и биологическое, размышлял Борис Петрович по существу проблемы. Я такой. Виктория закурила. Бориса Петровича посетила мысль о некоторых соответствиях, он вспомнил подругу Тепина.
– Дядя Тепа… у него эта самая… немка…
Слова не торопились выговариваться. Мысль была интереснее слов. Двойная Победа пустила дым в потолок.
– А я знаю. Катрин.
– Ты ведь тоже… это самое… немка… Как все симметрично!..
– Я не настоящая!
– Настоящая! Нет!
Вдруг Виктория вскочила на ноги и, не набрасывая халата, в чем была (то есть ни в чем) стала быстро собирать вещи.
– Все! Медовый месяц! В Крым! Прямо сейчас!
– Какой Крым? – ужаснулся он, не очень-то ужасаясь. – У меня школа, семья…
– Какая школа-семья? Лето, каникулы, отпуск!
– У меня отпуск только через… несколько дней…
– Сейчас у тебя отпуск! Все! На вокзал! Есть паспорт?
– А деньги? У меня нет денег… с собой.
– Двести семьдесят баксов, – сказала Виктория, доставая из-под шкафа косметичку с заначкой. – На билеты и купим дом.
– На дом не хватит.
– Хватит. Займем. У меня пол-Крыма знакомых.
– Но билеты… Южное направление…
– Электричками!.. На лошадях!.. Автостопом!.. Боже, что же я делаю? – думал Борис Петрович. Хотя ничего не делал еще. Воля! Воля! Вуаля!
– В Крым, в Крым, – повторяла Двойная Победа. В тартарары, думал Борис Петрович. В тартарары.
3Катрин не понимала, что происходит. Почему, почему не возвращаются письма? Такого не может быть. Такое может быть только в России. Словно действительно уходят письма куда-то туда, в никуда, – в самом деле, в безответное прошлое.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ,
на главы не разбитая
1993 год, февраль месяц. Если быть точным, где-то середина февраля, а чтобы еще точнее, надо справляться в астрономическом календаре. Первая четверть луны.
Брест уже больше года был заграницей. Правда, за этой границей продолжали говорить по-русски. Только русскую речь и слышали в Бресте, вывески на вокзале тоже были по-русски, а в буфете принимали рубли.
Чибирев остался с тяжелыми сумками на платформе, а Щукин отправился искать “мост”. Искомый объект обнаружился, к счастью, сразу же за вокзалом, он не был выдумкой Дяди Тепы, он был наяву, всамделишный, воплощенный в железобетоне, и был похож на тот питерский путепровод, недалеко от которого сторожил Щукин то фанеру, то олифу, то что-нибудь еще. Сразу же повеяло чем-то родным, не иноземным. Однако двухэтажного автобуса под мостом не стояло. Автобус, о котором Дядя Тепа сказал “увидите”, отсутствовал или был невидимым. Двое стояли, мужчина и женщина, рядом сумки и чемоданы. Ясно, что ждут. Щукин подошел и спросил, нет ли здесь где автобусной остановки. “Есть”, – сказал мужчина. “А где?” – спросил Щукин. “Смотря куда”, – отвечал мужчина уклончиво. “В Германию”, – сказал Щукин. Мужчина помолчал, подумал о чем-то и, отвернувшись к покрытой снегом насыпи, сказал: “В Германию будет тут”. В свою очередь помолчав, Щукин спросил: “А когда?” – “Скоро”.
“Скоро” наступило через полтора часа. К этому времени сюда подтянулись другие пассажиры. Чибирев и Щукин перетащили вещи и в ожидании двухэтажного автобуса оба непрерывно курили. Они не были уверены, что их возьмут без денег. Автобус пришел действительно двухэтажный. Оба водителя были в белых рубашках. Оба говорили по-русски без акцента, легко. Залезая в автобус, пассажиры платили им по сто пятьдесят марок за себя и еще добавляли за вещи. “А за нас должны там заплатить, – сказал Чибирев, – вас предупредили, наверное?” – “Залезайте”, – сказал водитель. Другой, когда поставили сумки в багажное отделение, хотел передвинуть одну и не смог с первой попытки. “Ни хера себе, дрова везете?” Щукин едва не сказал что, но сдержался, а то не поймут. Он сел у окна. Чибирев сходил в буфет на железнодорожный вокзал, купил две ватрушки в дорогу и шесть вареных яиц. По ту сторону границы яйца, как и любая другая еда, будут стоить в несколько раз дороже, чем здесь. Автобус еще стоял больше часа, пассажиры все подходили.
В основном это были немцы, “наши”, из Казахстана, – средних лет и пожилые люди, они замысловатыми путями добрались до Бреста, и теперь им предстояло выехать в Германию, где уже обосновались их дети, в большинстве своем не говорящие по-немецки. На вид они все были обычными русскими работягами – трактористы, строители, – мужики с грубыми щербатыми лицами и болезненно полные женщины, всю жизнь пахавшие более чем “от звонка до звонка”. Их приглушенная речь отличалась (от языка Щукина и Чибирева) иным строем ударений и знаковым “ложить”, издевательски частым для эстетского уха. В их простонародном говоре слышалось южнорусское гыканье, то самое гх, которое наша интеллигенция однажды перестала прощать Горбачеву. Впрочем, какой Горбачев в девяносто третьем году – когда и фамилию эту все рады были забыть и никто не знал уже, кто ж управляет на самом деле страной и есть ли страна, и какая, и где, и кто мы сами такие, которые ее, раз есть она, населяем? И что такое “наша интеллигенция” в девяносто третьем, когда замечталось вдруг всем стать буржуа? И заспешили учителя и технологи стать буржуа, боясь опоздать, и не знали, как это сделать.
