Ричи Достян - Тревога
Плохо переносит Павлик почему-то старинные романсы, особенно тот, где НЕСРАВНЕННЫЙ МАСТЕР принимается за несчастную обезьянку; Павлик, не рассчитывая на себя, заранее лезет в самый темный угол дивана и плачет там без удержу, потом, незаметно выскользнув из комнаты, идет на кухню и смачивает лицо холодной водой, чтобы не уснуть. После плача сильно хочется спать, а засыпать в разгар вечера, хотя уже двенадцать, глупо. Именно в это время и происходят невероятно интересные вещи, как, например, в прошлую субботу.
Сначала Вольдемара не было.
Девушка, которая всегда сидит рядом с ним, приехала в Сосновый Бор на электричке и сказала, что Волька явится поздно.
Около двенадцати часов ночи все бросились к открытому окну. Во двор въехал зеленый вольдемаровский «Москвич». Хлопнула дверца, и он появился, но не один! Он привез устрицу. Всего одну, однако ее было вполне достаточно чтобы потрясти воображение Павлика, который мог терпеть многие мучения и совершенно не переносил, если кто-то мучился при нем.
Попробуйте сказать в присутствии Павлика слово «кенгуру». Он побледнеет! Бабушка Юлия до сих пор ничего понять не может. Она убеждена, что мальчику повезло — не каждому удается увидеть кенгуру с детенышем, а он содрогается при одном воспоминании об этом. Никогда не поверит Павлик, что с таким карманом на животе можно родиться. Он убежден, что карман пришили к живому кенгуру служащие зоопарка, чтобы не возиться с кенгуренком.
Насчет устрицы у Павлика тоже было свое мнение. Он считал, что Вольдемар сумасшедший: Вольдемар сказал, что эту штуку будут глотать живьем! К счастью, ни у кого не было опыта в глотании устриц. Более того, никто понятия не имел, как надо ее вскрывать.
Все пошли на кухню.
Долго мучились. Бабушка ходила за спинами у молодых людей и выговаривала им. Они, оказывается, мало читают французов! Вольдемар ворчал, что справится с этим деликатесом по-русски. Он дубасил по устрице ручкой от мясорубки. Устрица выскальзывала и стреляла по кухне, как персиковая косточка, вынутая из компота.
В конце концов устрицу разбили.
Потом ее понесли в уборную, бросили в унитаз и спустили воду.
Павлик сидел в ИНТИМНОМ ПОЛУМРАКЕ за спинами девушек на диване. Его подташнивало. Глаза смыкались сами. Но после того, что произошло на кухне, спать он не мог. Он смотрел на девушек, удивлялся, что у них такие большие головы, хотя и знал, что это не головы, а прически. У бабушки Юлии тоже голова теперь в два раза больше, чем в прошлом году.
И все равно странное было у Павлика ощущение, когда он смотрел на прически сзади.
Всем было весело. Головы качались, а Павлик боялся, что они, такие большие и легкие, поотрываются и улетят к потолку.
Пулеметная пальба и собачий лай разбудили Павлика.
Он уже сидел, и глаза его были распахнуты, но понять, что секунду назад спал, а сейчас не спит и два мотоциклиста на самом деле огибают озеро и на самом деле лает пес, он не мог, потому что такие штуки слишком часто видел по телевизору.
Двое больших мужчин в брезентовых костюмах уже обогнули озеро и въезжали в лес. Неровная тропа подбрасывала мотоциклы, казалось, люди мчатся на чем-то таком, что ежесекундно может взорваться.
Шагах в десяти от сосны, под которой сидел ошеломленный Павлик, рвался с поводка пес. Морда его, как пистолет, была нацелена вслед исчезающим мотоциклистам. Залпы нестерпимого лая грохотали в небе.
— Рабочие промышленного комбината, — фасоня, сказал Гришка и ногой указал куда-то вдаль. — Они работают там, за вторым озером.
Пес лаял еще, но нехотя, как бы с досадой. Он даже бросил на Гришу брюзгливый взгляд, когда опускался в траву на крепких, как рессоры, лапах.
Досада, непонятная человеку, так распирала Марса, что он долго еще сквозь зубы урчал: не дали понестись, догнать, выплеснуть все, что скопилось в его громадной собачьей душе.
И снова было тихо на этом мнившемся краю земли— среди отрешенных сосен, жаркого сна травы, умиротворения в плоских берегах… И все равно что-то безвозвратно кончилось… Укатило тайное родство с землей, укатили его два великолепных мотоцикла. И это озеро теперь — как скучный пруд в городском саду. Мальчики задвигались и нехотя и отрезвленно… Одним почудилось, что озеро придвинулось к жилью; другим, что сам Сосновый Бор пришел и встал за спинами у приозерных сосен…
— Э! Павел, что ты там делаешь один?
— Я ничего не делаю, я лежу.
— Тогда иди лежать сюда.
— А мне тут хорошо — я все вижу.
Гришке хотелось Павлика поддеть — этот хоть что-нибудь необычное скажет.
— А ты неплохо храпанул…
Павлик ничего не ответил. Он водил по лицам чистыми, блестевшими после хорошего сна глазами. То ли зеленоватый цвет этих глаз, то ли способность глядеть на живого человека, как на половицу, делали их похожими на кошачьи.
— Почему они так долго не идут? — спросил Володя.
— Э! А где Вишневая Кофточка?
Ленька был недалеко. Он спал в очень неудобной позе.
— Ужасно хочется жрать, — сказал Гришка, который гораздо больше страдал от уныния, чем от голода. Он стрельнул глазами в Павлика раз, другой, потом спросил:
— Слушай, а может быть, ты хочешь стать попом?
Костя толкнул Гришку в бок и обратился к Павлику?
— Скажи, что ты делаешь целый день?
Это Павлика озадачило.
— Живу, — ответил он и надолго остановил на Костиной лице спокойные, красиво удлиненные к вискам глаза.
— Есть у тебя друзья? Ну, пацаны во дворе? Не здесь — я тебя про Ленинград спрашиваю: есть тебе с кем играть?
Наконец Павлик улыбнулся:
— Конечно! Нас очень много. Мы такую атаку устроили во втором подъезде… и взяли его, хотя он считался неприступная крепость. Вообще мы этот бой должны были выиграть, но во всем виноват Миша Буравлев.
Павлик опустил глаза. Он что-то вспоминал и все больше расстраивался. Костя сказал:
— Подумаешь, проиграли один бой…
— Не в этом дело, — очень взволнованно проговорил Павлик, — я не мог поступить иначе, и я его прррогнал, хотя он считается мой друг!
— Наябедничал кому-нибудь на тебя?
— Что ты!.. В тысячу раз хуже… — Павлик поднял над головой кулаки и сильно стукнул себя по коленям. — Через полчаса после измены он посмел прийти ко мне!
Володя с Гришей переглянулись. Потом Гриша сплюнул в очередной раз и, обращаясь к Косте, сказал:
— Нормальный псих, я давно это понял.
— Сам ты псих ненормальный, а Миша изменник! Я его ненавижу теперь, и…
Павлик вскочил, точно под ним была не трава, а пружинный матрас… Он твердо стоял на ногах в позе Суворова, саблей указывающего путь своим войскам. Рука Павлика была устремлена куда-то вдаль и ввысь, под верхушки сосен. Взгляд тоже улетал туда.
— Он трус! — заявил Павлик белым облакам.
— А что такого сделал Мишка Буравлев? — очень будничным тоном спросил Володя.
— Пожалста, я скажу! — все еще вдохновенно выкрикнул Павлик и вдруг улыбнулся.
Пружины в его теле ослабли, он сел. Ноги сложил по-турецки. Локти поставил на колени и, обдавая всех по очереди светом подожженных тайной глаз, четким шепотом заговорил:
— Его прижали спиной к радиатору… даже никуда не стукнули, ну, может быть, совсем чуть-чуть… я даже думаю, что он не трус, а, наверно, дурак! Весь кошмар заключается в том, что я его больше не видел...
Всем стало интересно.
— А что случилось с ним потом?
— Вы очень странные люди, — начал злиться Павлик, — я ведь сказал, что прррогнал его навсегда, а в это время пришло такси и мы с бабушкой уехали сюда, — теперь ты понял?.
— Понял, — отозвался Костя, — но ты ведь не сказал, что плохого сделал Миша Буравлев?
— Как — что?! Он выдал наш пароль.
— А какой был пароль, — потирая руки, спросил Гриша, — жаба или Чапай?
— Уксус, — очень серьезно ответил Павлик, а потом долго смотрел на своих новых приятелей как на сумасшедших, потому что все они заваливались на спины, дрыгали ногами и вопили: «Зачем — уксус?», «Почему — уксус?!»
— Потому что у вас слуха нет! — закричал Павлик.
Когда все успокоились, он это доказал:
— Уксссс-еу-ссс… Слышите? Это слово можно прошипеть, и никакие вррраги не услышат. Есть еще одно удобное слово — шшши-на…
Потом Павлик дал урок сценической речи и хохотал вместе со всеми, потому что примеры, которые он приводил, ЧТОБЫ ЯЗЫК НЕ БОЛТАЛСЯ ВО РТУ, КАК ТРЯПКА, А ЧТО-ТО МОГ, были на самом деле смешные. «Купи кипу пик». Гриша ослабел от голода и смеха и, лежа в траве, стонал: пук-пук, пик-пик…
Выдержки хватило только на дележку. Потом они накинулись на еду, сверкая глазами и пыхтя.
Вкус ветра на губах, вкус этого хлеба… этот сыр, этот лук, и холодная картошка, и дешевая колбаса отныне станут лучшей едой на свете.
Марса с его умными глазами и твердым холодным носом час назад окончательно полюбили все, а теперь каждый его угощал и просто таял, глядя, как деликатно собака берет из рук еду. Понять нельзя, кто и как научил бывшего волка брать бутерброд кончиками передних зубов.
