Патрисия Вастведт - Немецкий мальчик
Задерживаться в Лангедоке Майкл не планировал, уже собирался в Швейцарию — после знойной Испании захотелось увидеть снег, — и тут получил письмо от Рейчел.
Почта приходила в кафе, и однажды утром вместе с кофе и белым хлебом Дельфин принесла обклеенный английскими марками конверт.
Дорогой Майкл!
Я не знала, где ты, иначе давно бы написала. Твои письма на старый адрес нам переслали не сразу, поэтому и отвечаю с таким опозданием. Я искала тебя, но никто не знал, куда ты уехал. Папа умер. Мама продала дом, бабушка Лидия — свой коттедж, и теперь мы все живем в новом бунгало (это такой одноэтажный дом) в Хайте. Это в графстве Кент, у самого моря, если ты вдруг забыл. Мама сказала, что хватит с нее Пэкема. Я сейчас работаю в фолкстонском магазине мод.
Папа умер во сне, 30 декабря, во вторник. Его нашла бабушка, когда принесла чай. Что добавить, не знаю. Сейчас тебе домой спешить незачем. Похороны прошли хорошо. Многие соседи специально отпросились с работы. Были мистер и миссис Коул из бакалейного, мистер Фейли и Эрик из рыбного, мистер и миссис Амонд и Дотти из скобяной лавки. В церкви почти не осталось мест. Ада Хоббс и Глинис Мид приготовили бутерброды. Многих папиных знакомых я прежде не видела.
Не волнуйся: мы все здоровы, хотя бабушка заметно сдала. Напиши, куда поедешь дальше.
С любовью, Рейчел.Майкл смотрел на строчки, пока они не поплыли. Когда он поднял голову, в потоке солнечного света резвились мошки, а в вишневом варенье барахталась оса. Дельфин вложила ему в руку стакан с коньяком.
Дребезжащий школьный автобус увез Эжени и Огюстин.
— Au revoir, mes enfants![11] — Дельфин помахала им, потом принесла себе кофе и села напротив Майкла.
На другом конце площади мадам Боманье устроилась на стуле, накинув на плечи платок. Утреннее солнце робко озарило ее седые волосы. Мадам Боманье хотела лягнуть кота, который чересчур близко подошел к ее крыльцу, но, увы, промахнулась.
— Manges-tu, Michel![12] Тии слищком хюдой! — засмеялась она и втянула щеки, изображая худобу Майкла.
Мадам Боманье рассказывала всем и каждому, что «англичанин Мишель Роз» — настоящий ангел. Благодаря ему она доживет свой век спокойно и не забудет лицо любимого мужа, даже если ее разум уподобится бешеной козе (эта участь и постигла бедного Жана).
В ночь, когда умер Жан Боманье, Майкла разбудил стук шагов по деревянной лестнице. Секундой позже на пороге чердака возникла запорошенная снегом Дельфин с фонарем в руке. Рядом с ней стояла Эжени.
— Скорее, Мишель! Месье Боманье… Он… — Дельфин беспомощно взглянула на дочь. — Eugenie, explique a lui[13].
— Он заболел? — спросил Майкл. — Привести доктора?
— Monsieur Baumaniere est mort, — ответила Эжени. Глаза девочки заволокло слезами. Разве в таком состоянии до английского? — Vous devrez venir, Michel[14]. — Она дернула его за руку.
Месье Боманье уже переодели в парадный костюм и положили на кровать с накрахмаленными подушками и вышитым покрывалом. Мадам Боманье расчесывала его густые волосы и тихонько напевала. Зажгли все лампы, и, несмотря на снегопад, в комнате было жарко.
— Мадам не велит открывать окно, пока вы картину не напишете, — шепнула Эжени. — Потому что, иначе душа улетит на небеса, и лицо станет пустым.
Когда Майкл принес кисти и краски, с правого века покойного убрали монету и вдова, приподняв тонкое веко Жана, попросила Майкла посмотреть на цвет его глаз. Потом мадам Боманье похлопала Майкла по руке и жестами изобразила, какой представляет картину. Дескать, она сама будет сидеть на стуле, а покойный супруг — стоять за его высокой спинкой. Жан должен обнимать ее за плечи, сотте са[15]. Пусть его кожа хранит поцелуй лангедокского солнца, бедный Жан не всегда был бледным, как ощипанный гусь.
С картиной вдова не слишком торопилась, а вот лицо покойного просила нарисовать скорее, пока душа не улетела. В подтверждение своих слов мадам Боманье положила ладони мужу на грудь, а потом резко подняла. Казалось, душа Жана не воспарит над телом, как струя дыма, а, едва откроют окно, вылетит, как обезумевшая птица. Мол, душу можно держать в теле до зари, а потом она не улетит вообще, поэтому Майкл должен — мадам Боманье прижала руки к горлу, — просто обязан поспешить.
К рассвету лицо Жана Боманье было готово.
Его фигуру Майкл дорисовал потом с живой модели, пекаря Пьера Кордо, фигуру мадам Боманье — со стройной как тростинка Дельфин, а лицо — с выгоревшей фотографии, на которой Эммануэль Боманье запечатлели восемнадцатилетней.
То, что у супруга на портрете лицо старое, а у нее — молодое, мадам Боманье совершенно не смущало. Она хотела, чтобы Жан видел ее юной и привлекательной. Для нее он и пожилым был так же красив, как в день свадьбы, значит, на портрете все правильно.
Пекарь Пьер Кордо заказал Майклу портрет своей сестры: в руках держит поднос с румяными бриошами, а рядом сидит ее любимая овчарка. Потом брат Дельфин заказал портрет всей семьи, чтобы на нем был не только он, жена и их взрослые дети, но и сын, умерший пятилетним.
Мэр заказал пейзаж с козами, чтоб послать дочери, переехавшей в Париж. Он попросил изобразить цветущий розмарин, утесник и лаванду (которые одновременно не цветут), на заднем плане — заснеженные горные пики и руины катарского монастыря. Дочь увидит картину и сразу вернется в родной Лангедок.
Майкл стал наемным рисовальщиком, а не художником. Тонкости использования светотени и цветовой гаммы в Мазаме никого не интересовали, здесь ценили только сходство с тем, что хотели запомнить. Майкл выполнял требования заказчиков и рисовал так, как желали они. Рисование стало ремеслом. Эти картины Майкл не подписывал. Зачем? Все равно что пекарю подписывать свои бриоши.
Майкл знал, что гостям Фрэнки Брайон эти картины не понравятся: слишком сентиментальны, ничего провокационного, оригинального или остроумного. Дух современности отсутствует начисто.
Зато картины, написанные в Мазаме, казались ему честнее всех лондонских.
В один прекрасный день Майкл пишет картину для себя. Он прислоняет холст к столику в кафе и начинает.
На картине деревенская площадь. Солнечный свет льется сквозь платаны и падает на землю бликами лимонного и лавандового; каменные стены кафе мшисто-охряные, а навес отбрасывает иссиня-черную тень, в которой мелькает розовый — платье Дельфин, укрывшейся от зноя.
За столиком сидит молодой брюнет, но из-за разноцветных солнечных бликов его фигура видна нечетко. Он откинулся на спинку стула, локтем опирается на клетчатую скатерть и ждет.
Слева на картине — дома напротив кафе: зеленоватая подводная тень с черными прямоугольниками дверей и прозрачной голубизной окон. Темно-лиловая фигура на черном фоне — это мадам Боманье, а выщипанные перья красноватыми каплями усеивают ее колени и землю у ног.
Справа, между домом мэра и булочной, — летнее голубое небо.
На краю дороги к площади стоит молодая женщина. Солнце высоко, и тень она почти не отбрасывает. Будь женщина поближе, различался бы цветочный узор на платье, совсем как на хлопковых платьях Дельфин, но с такого расстояния ее наряд кажется светло-кремовым.
Ветер спутал длинные рыжие волосы и колоколом надул длинный подол, поэтому одной рукой женщина придерживает платье, другой — шляпу, чтобы ненароком не унесло. Поля шляпы колышутся, но лицо скрыто густой тенью.
Майклу хочется или убрать шляпу, или приблизить женскую фигуру, но поздно: картина готова, лица женщины не видно.
— О-ой, tres belle! — восторгается маленькая Огюстин, положив подбородок на локоть Майкла. Она прыгала через скакалку и запыхалась. — Эжени! — зовет она. — Viens voir! C’est ипе peinture de la femme de Michel[16].
— Нет, Огюстин, — качает головой Майкл, — это просто женщина.
— Ваша жена идет сюда? — спрашивает подбежавшая Эжени.
Мадам Боманье с трудом встает со стула и, увидев картину, расплывается в довольной улыбке.
— C’est l’amour La fiancee![17]
— Женская фигура нужна лишь для того, чтобы сбалансировать композицию, — объясняет Майкл, которого, как пленника, обступили со всех сторон. Личико Огюстин перемазано краской.
На крики выходит Дельфин, останавливается за спиной Майкла и обнимает его за плечи. Сквозь тонкую рубашку он чувствует ее тепло.
— Oui, — тихо произносит она.
Всем, даже Эжени и Огюстин, ясно, что художник себя выдал.
Майкл верил, что Элизабет осталась в Лондоне, но сейчас понимает: она была с ним все это время — и на кентской ферме Эдди Сондерса, и на пароме до Кале, и в Амстердаме, и на Сицилии, и в Мадриде, и на Пиренеях, и в Мазаме. Элизабет спешит по залитой солнцем дороге, а он сидит и ждет.
