Маркус Зусак - Братья Волф
— Мы пойдем.
— Лады.
Правда, мы знаем, что не будем платить за свою еду. Не. Не собираемся вообще. Мы идем на это по другой причине. По другой причине, которая вынуждает нас изнутри.
Теперь остается дождаться понедельника и позвонить Перри Коулу, но нам уже сейчас надо задуматься — обо всем. О кулаках других ребят. Об опасностях. И если узнают родители. И как выживать. Нам на ум пришел новый мир, и надо с ним как-то обращаться. Мы решили, и теперь не пристало удирать, поджав хвост. Мы решили перед теликом, а это значит: надо попробовать. Получится — ура. Пролетим — не привыкать.
Руб думает об этом, я вижу.
Сам же я стараюсь не думать.
Я стараюсь сосредоточиться на роскошных ногах дамочки в «Колесе». Вот она открывает буквы, и ног видно больше, и тут же она оборачивается и улыбается мне. У нее милая улыбка, и я на долю секунды забываю. Забываю о Перри Коуле и всех предстоящих тумаках. И от этого задаюсь вопросом: тратим ли мы большую часть своих дней, стараясь запомнить или стараясь забыть? Тратим ли свое время в основном на то, чтобы бежать навстречу своей жизни или прочь от нее? Не знаю.
— Ты за кого? — прерывает мои размышления Руб, уставившись на экран.
— Да не знаю.
— Ну?
— Ладно, давай. — Показываю пальцем. — Я за дурищу посередке.
— Это ведущая, придурок.
— Да? Тогда вон за ту беленькую с краю. Похоже, соображает.
— А я за чувака с другого краю. У него такой вид, будто только что смылся из Лонг-Бэя.[3] Костюмчик дичайший. Позорник.
В конце концов выигрывает как раз чувак из Лонг-Бэя. Он заграбастывает пылесос и уже заполучил поездку на Великую Китайскую стену, еще вчера, судя по всему. Неплохо. Поездка, в смысле. В суперигре он чуть не выигрывает дурацкую кровать с дистанционным управлением. Вот честное слово, единственное, из-за чего мы смотрим, — это тетка, открывающая буквы. Мне нравятся ее ноги, и они нравятся Рубу.
Мы смотрим.
Мы забываем.
Мы знаем.
Мы знаем, что в понедельник будем звонить Перри Коулу: сказать, что согласны.
— Тогда надо бы начать тренироваться, — говорю я Рубу.
— Ясное дело.
Домой приходит мама. Где отец, мы не знаем.
Мама выносит пищеотходы в компостную кучу.
Вернувшись, она говорит:
— Под забором что-то прям воняет. Кто-нибудь из вас в курсе, что там?
Мы переглядываемся.
— Нет.
— Точно?
— Ну-у… — Я прогибаюсь под давлением. — Там несколько луковиц, которые валялись у нас в комнате, и мы про них забыли. Вот и все.
Мама не удивляется. Она вообще перестала удивляться. Думаю, она просто принимает нашу глупость как явление, на которое нельзя повлиять. Но она все же задает еще вопрос.
— Что они делали в вашей комнате?
Но она тут же уходит. Думаю, ей не очень-то хочется знать ответ.
Появляется отец, и мы не спрашиваем, где он был.
Заглядывает Стив и потрясает нас — удостаивает вопроса:
— Как дела, пацаны?
— Норм. У тебя?
— Все хорошо.
Хотя он по-прежнему смотрит на отца с презрением, досадуя, что тот не согласился на пособие, или на выплату трудоустраивающимся, или как там еще это называется. Стив по-быстрому переодевается и исчезает.
Приходит Сара с банановым мороженым в руке. Улыбается и дает нам с Рубом откусить. Мы не просим, но она знает и так. Она видит, как у нас шевелятся рыла на упоительную бледную снежность фруктового льда среди зимы.
На следующий день мы с Рубом начинаем тренироваться.
Встаем пораньше и отправляемся на пробежку. Будильник звенит еще в темноте, минуту-другую мы валяемся в постелях, но, вставши, уже не томимся. Мы бежим плечом к плечу, в трениках и старых фуфайках, а город бодрствует в морозной дымке, и наше сердцебиение катится вдоль улиц. Мы живые. Наши шаги аккуратно подворачиваются один за другим. Кудрявая шевелюра Руба сталкивается с солнечным светом. Между зданий свет ступает по нам. Нитки рельс свежи и хороши, а с травы в Белмор-парке еще не сбиты отзвуки росы. Руки у нас мерзнут. В венах у нас тепло. Наши глотки всасывают зимнее дыхание города, а я представляю людей в постелях, они еще смотрят сны. И это, по-моему, здорово. Здоровский город. Здоровский мир, и два волка бегут сквозь него, высматривая свежее мясо своих жизней. Гонятся за ним. Упорно гонятся, несмотря на страх перед ним. Все равно бегут.
— Руб, не спишь?
— Не.
— Блин, побаливает, слышь. Эти утренние пробежки не сахар для ножищ.
— Знаю — у меня тоже болят.
— Но это приятно.
— Да, очень.
— Похоже не знаю, на что. Будто у нас наконец что-то появилось. Что даст нам — не знаю… Вообще не знаю.
— Цель.
— Чего?
— Цель, — продолжает Руб, — у нас наконец-то есть причина быть. Причина выходить на улицу. Мы не болтаемся просто так.
— Точно. Вот именно так я и чувствую.
— Я знаю.
— Но, блин, ноет все адски.
— У меня тоже.
— Ну и мы все равно бегаем завтра утром?
— Без вопросов.
— Отлично.
И в темноте комнаты мои губы растягивает улыбка. Я ее чувствую.
6
— Черт бы драл!
Телефон отключен — у нас же нет денег за него платить. Вернее, у родителей нет денег. Стив или Сара могли бы заплатить, но ни в жисть. Не дозволено. Такое даже не обсуждается.
— Ну тогда с меня хватит, — взрывается Стив посреди кухни. — Я переезжаю. Как только смогу.
— Но тогда у них не будет твоих денег за харчи, — вмешивается Сара.
— Ну и что? Если они хотят страдать, пусть не у меня перед носом.
В принципе, справедливо.
Помимо того что справедливо, сегодня понедельник, уже вечер, и скоро семь. Это нехорошо. Совсем нехорошо. Очень нехорошо.
— Ой, нет, — обращаюсь я к Рубу. Он греет руки над тостером. Позвонить Перри из Сариной комнаты нам не светит. — Эй, Руб.
— Ну?
Его тост выскакивает.
— Телефон.
До него доходит.
— Как положено, блин, — говорит он, — этот дом вообще на что-нибудь годится?
Про тост забыто.
Идем к соседям, в кармане у Руба номер Перри Коула. Никого. Идем к другим. Та же история.
Тогда Руб бросается домой, стреляет сорок центов у Стива из бумажника, и мы выскакиваем за ворота. Без десяти семь.
— Знаешь, где тут будка? — Руб разговаривает на рысях. Мы пыхтим. Похоже на спринтерский забег.
— А то, — уверяю я его. Я знаю все телефоны в районе.
Вспоминаю один, и вот он — горбится в сумраке переулка.
Мы звоним минута в минуту в семь.
— Вы опоздали, — это первые слова Перри. — Не люблю, когда меня заставляют ждать.
— Не пыли, — останавливает его Руб, — у нас телефон отрубили, и мы чуть не три километра сюда бежали. К тому же на моих ровно семь.
— Ладно, ладно. Это ты так пыхтишь, что ли?
— Говорю же, бежали целых…
— Ладно. — К делу. — Вы согласны или нет?
Руб.
Я.
Пульс.
Дыхание.
Пульс.
Голос.
— Согласны.
— Оба?
Кивок.
— Ага, — подтверждает Руб, и мы чувствуем через телефонные провода, как Перри лыбится.
— Отлично, — говорит он, — тогда слушайте. Начинаете драться не в это воскресенье. Ваши первые схватки в Марубре, на следующей неделе. Но сперва надо кой-чего организовать. Ща скажу, что вам надо, а нам надо вас чуток раскрутить. Вам нужны имена. Вам нужны перчатки. Про это потолкуем. Приеду к вам или хотите встретиться в другом месте?
— На Центральном. — Предложение Руба. — У нас, наверное, старик будет дома, и это не с руки.
— Лады. На Центральном. Завтра в четыре. На Эдди-авеню.
— Забились. На дальнем конце?
— Давай. — Все оговорено. — Приветствую на борту. — Это последние слова — телефон смолкает. Мы в деле.
Мы в деле, и обратного хода нет.
Мы в деле, и обратного хода нет, потому что если мы отступимся сейчас, то окажемся, наверное, на дне бухты. Где-то под нефтяным пятном, в мусорных мешках. Ну, я, конечно, преувеличиваю, но как тут знать? Кто знает, в какой злачный мир мы только что вступили? Мы знаем лишь, что здесь есть шанс поиметь денег, ну и, может, как-то добавить самоуважения.
На обратном пути я чувствую, будто город обволакивает нас. Адреналин еще бежит по венам. Искорки несутся до самых пальцев. Мы все так же бегаем по утрам, но город теперь иной. Он весь — надежда и колючки зимнего солнца. Вечером он как будто умирает, нацеливаясь на новое рождение утром. На пробежке я замечаю мертвого скворца. Он лежит в канаве рядом с пивной бутылкой. Ни в том, ни в другой не осталось души, и мы можем лишь молча протрусить мимо, глядя на прохожих, которые смотрят на нас, не замечая тех, кто не замечают нас; и Руб рычит на тех, кто пытается вытеснить нас с тротуара. Глаза у нас широко распахнуты и оправлены в пробужденность. Уши ловят каждый вскрытый звук. Мы обоняем соударение машин и людского потока. Людей и машин. Туда и обратно. Мы пробуем мгновение на вкус, глотаем его, постигаем. Чувствуем, как нервы подергиваются в животе и изнутри щекочут нам кожу.
