Александр Новиков - Записки уголовного барда
Хозяин приказал — нельзя не выполнять. Послали чертей за известкой, за кистью. Бригадир ходит, шифрует: «Как понять — “думай головой”»? В общем, думай не думай, а закрашивать надо. Половину надписи— «Нижников — хозяин. Филаретов — мужик» — до обеда замазать успели. А про Дюжева — нет. Едет после обеда хозяин. Видит издалека одно: «Дюжев — пидарас». Он опять: «Бригадира ко мне!» Тот опять прибежал, весь на измене, бледный. Хозяин ему: «Последнюю надпись почему, само дело, оставил?! Почему, отвечай, не все закрасил? Десять суток без вывода!» «Не успели, гражданин начальник...» Хозяин говорит: «Врешь. Если честно скажешь — не накажу».
А бригадир тот мурый был, к слову сказать, пятнашку добивал — портачки ставить негде. Он Нижникову и говорит: «Если честно, гражданин полковник, то все, что про вас с Филаретовым написано, зона и так знает. А про Дюжева — не вся». Тут хозяин как заржет! «Ну, — говорит, — не зря ты пятнашку, Ваня, отсидел. Иди. За находчивость — прощаю. А надпись... надпись закрасить. В нерабочее время. Вот так это дело ебиомать». А-га-га!.. А с Дюжевым такая история была. Забежал как-то на биржу козел — обычный козел, домашний. Как уж он ухитрился — то ли через забор от поселковых собак спасался, то ли через ворота, куда лесовозы въезжают, — не важно. Ну, народ, разумеется, давай его ловить. Сюда если собака забежит — и то в момент изловят, заколбасят. Зона голодная. А тут — козел! Гоняют его, гоняют. Скачет он через штабеля, через кучи. Целая толпа за ним с палками носится... И вдруг — на тебе! — Дюжев. Идет через биржу на те самые ворота.
— Стоп! — говорит. — Идите сюда. Как фамилии?
Всех пофамильно переписал.
— Почему за козлом гоняетесь? Почему с рабочего места ушли? Ну-ка, давай быстро по местам. Еще раз увижу или узнаю — всех накажу!
И пошел прочь. А один умник возьми да и ляпни:
— А мы его ловили, гражданин начальник, чтоб в СПП принять!., Гa-гa-гa!..
Дюжев остановился, набычился.
— В СПП? А ну, идите сюда! Кто из вас в СПП состоит?
Все молчат. Вроде как — никто.
— Ну, раз вы в СПП не состоите, раз вы не «козлы», — по какому праву его туда тащите? А?.. Всем по пять суток. А тебе, чтоб не умничал... — десять!
Прикидываешь, не за работу десять суток дал, а за козла! Потому что сам — козел, а-га-га!
Захар определенно развеселился. Казалось, даже подобрел. Я сидел, улыбаясь его лагерным байкам. Идти работать никак не хотелось.
— Сходи, Александр, тусанись на эстакаде, крючок опробуй, хе-хе... Славка там один, поди, уже упарился!
Я собрался и вышел. Навстречу попался Мешенюк.
— Ну, что Захар сказал? Куда?
— К Славке в пару.
Эстакада представляла собой длинное сооружение, что-то вроде моста на сваях, возвышающегося на три метра над уровнем земли. По центральной линии вдоль всей эстакады был устроен лоток, в котором непрерывно ползла толстенная цепь. В правом конце находилась та самая установка ЛО-15, в левом — ничего. Она заканчивалась огромной шестерней, крутящейся и волокущей эту цепь. В лоток со стороны установки горой падали напиленные бревна — баланы. Вдоль него стоял люд с крючьями в руках, задачей которого была сортировка древесины, в зависимости от породы и диаметра. Каждый знал, какой диаметр — его. Нужно было вырывать крючком из проходящей мимо горы бревен свои и бросать вниз — в «карман».
Кому-то поручалась срывка тонких — диаметром от десяти сантиметров. Это не слишком тяжело. Кому-то средние, а кому — тол стомер— огромной толщины бревна диаметром до полутора метров. В одиночку сорвать такое бревно невозможно. Ни вдвоем, ни вчетвером. Если оно попадалось, лебедку выключали и всей бригадой при помощи лаг и мата выкатывали из лотка и кидали вниз. От удара дрожала земля. Поток древесины шел непрерывно, поэтому выключения запрещались. Исключение делали только для таких бревен. План за смену — пятьсот кубометров. Если часто останавливать — план не получится. А это уже грозило неприятностями. Поэтому все двенадцать часов — бегом, с маленьким перерывом на обед. Меню небогатое — миска баланды, черпак каши и пайка черного, пополам с лебедой или еще какой-то дрянью хлеба, больше напоминающего пластилин.
По всем нормам и законам для заключенных был установлен восьмичасовой рабочий день. Но на это администрация плевала. А на многочисленные жалобы, тайно переправленные из лагеря, прокурорская проверка отвечала отписками. Во время их визитов подозреваемые или уличенные в написании жалоб сажались в изолятор или уводились в этот день на погрузку вагонов. Официально отправить жалобу было невозможно— они читались в оперчасти и тут же уничтожались. Жалобщики же брались на учет и, как следствие, — выгонялись на прямые и самые тяжелые работы, чередуемые с варварским изолятором. Большинство из них просто не выжили — остались на местном кладбище под палкой с жестяной табличкой. Московские проверки администрация обманывала, задабривала и провожала с миром. А ночью в бараке или в тепляках на производстве бригадиры со старшаками и завхозы со скозлившейся блатотой запинывали и забивали жалобщиков до полусмерти. Тех же, кого бить было небезопасно в силу их физических данных или мощной поддержки земляков, при помощи начальников отрядов просто морили в карцере. А днем выгоняли на работы. Люди болели, худали. А если учесть, что морозы зимой доходили до пятидесяти градусов, то выжить в таких условиях и при такой кормежке было просто невозможно.
Умерших списывали различными способами. Если побоев нет — составляли акт о том, что «замастырился» — «специально надышался выхлопными газами, чтобы симулировать отравление и не работать».
Если замерз — тоже «замастырился» — «специально простудился, обморозил конечности, чтобы не работать».
Если весь в синяках и кровоподтеках — «ссора с осужденными». Если есть переломы — «специально бросился вниз со штабеля, чтобы покончить жизнь самоубийством».
Ни о каких производственных травмах и речи не могло быть. Что бы ни случилось — «замастырился»! А потому ждут— не больница, не гипс и врачи, а изолятор, побои, лишение ларька и очередного свидания. Или тащись со сломанной рукой в жилзону и пиши бумагу о том, что упал в сортире с «очка». Тогда еще можно на что-то рассчитывать. И то затаскают по кабинетам и по всем кумовским инстанциям. Затребуют кучу объяснительных, в итоге отстанут, но работать все равно заставят. Просто на более легкой работе — в лагере больничных листов не бывает.
В этом я вскоре убедился сам. А пока, превозмогая боль в спине и во всех конечностях, взбирался с крючком в руке на свое рабочее место.
Процесс был в полном разгаре. Разделанный лес шел горой. По всей длине эстакады, над самым ее краем, был натянут трос, вдоль которого стояли люди и, держась за него рукой, вырывали крючками баланы из лотка. Трос был единственной помощью — он пружинил и потому помогал поднимать большие тяжести. А кроме всего, был единственной страховкой — высота эстакады доходила до трех метров, и нечаянное падение вниз ничего хорошего не предвещало.
Славка с Медведем стояли на «толстомере». Далее за ними, в самом конце, скакали двое — срывщики дров. «Дрова» — это откромсанные, бесформенные корневища, иногда циклопического размера. Обрезки бревен, кусков толстых веток и всего остального, что не пригодно для распиливания на доски. Это были не те дрова, о которых рассказывал Захар, а те, что горами ползли по лотку, требуя адских усилий и снороцкй. Как хочешь, так и успевай кидать их в металлический кузов — «банку». Один срывщик стоял вверху, второй — внизу, на укладке. Иногда верхний спрыгивал помогать, если попадалось огромное корневище. Примерно каждые полчаса кузов наполнялся доверху. Цепляли стропы, и кран тащил все это вываливать в огромную дровяную гору. Поэтому, пока «банка» путешествовала, пни и коряги приходилось укладывать прямо под ноги. Вернулась — поставили. Коряги — вниз. Опять укладка, опять бегом. И так до бесконечности. До конца смены. Потом, пока бригада переодевается — подбор разлетевшихся, упавших мимо или прошедших до конца и свалившихся за последним колесом лебедки. Эти приходилось таскать вручную, катая, кантуя или волоча.
Я почему-то приглядывался больше не к тому месту, где кожилились Славка с Медведем, а к дровяному углу, про который слышал неоднократно, но увидел воочию только сегодня. Будто чувствовал, что рано или поздно окажусь там.
По всей эстакаде стоял грохот и мат. Лязгала цепь, скрипел, шуршал, пищал и хрустел поток идущего леса. Орала гигантская пила, врезаясь в бока сосновых и березовых стволов. Звенели краны. Вниз градом сыпались ба- ланы, издавая беспорядочный раскатистый стук. Работал диковинный организм — механизм, цель у которого была одна — план.
Славка с Медведем пытались вытащить «за хвост» очередной толстенный балан. Весил он не меньше двух центнеров, поэтому, невзирая на все их усилия, не поддавался. Подцепив его крючками, они медленно бежали следом, выкрикивая: «И-и-и р-раз!.. И-и-и р-раз!..» Увидели меня, но, не останавливаясь, продолжали: «И-и-и!.. еб твою мать!., р-р-раз!..»
