Марлен Хаусхофер - Стена
Наконец дождь перешел в снег с дождем, а потом — просто в снег. Пальцы все еще опухали, болели от любого движения. Лукс видел, что я болею, и все время проявлял бурную преданность. Однажды довел меня этим до слез, а потом мы оба смущенно сидели на лавке. По елкам рассаживались вороны, ждали отбросов. Вероятно, они рассматривали меня как некое замечательное учреждение, что-то вроде социального страхования, и делались день ото дня все ленивее.
Одиннадцатого марта Кошка спрыгнула с постели, подошла к шкафу и решительно потребовала, чтобы ее впустили. Взяв старый платок, я постелила его в шкаф, и Кошка забралась туда. Я тем временем занималась своими делами и только вечером, вернувшись из хлева, вспомнила про Кошку и заглянула в шкаф. Все уже миновало. Она громко мурлыкала и радостно лизнула мне руку. В этот раз котят было трое, и все живые. Трое полосатых котят всех оттенков серого, уже тщательно вылизанные и проголодавшиеся. Кошка наспех напилась и тут же вернулась к потомству. Я прикрыла дверцу и прогнала любопытного Лукса. В этот раз Кошка не приходила в такую ярость, как тогда с Жемчужиной, она хоть и шипела на Лукса, но, как мне показалось, больше для проформы. До сих пор удивляюсь, как сильно это радостное событие взбудоражило Лукса. Не найдя иного способа выразить свое ликование, он слопал двойную порцию. Вообще я заметила, что от всех душевных треволнений на него нападает страшный жор. И Кошка вела себя так же: когда ее бесили вороны, она часто наведывалась к миске. Той ночью она не пришла ко мне; я лежала без сна и вспоминала Жемчужину. Кровавое пятно на полу никак не отмывается. Я решила не закрывать его. Мне следовало к нему привыкнуть и жить с ним. И вот опять трое котят. Я решила не любить их, но было очевидно, что выполнить это благое намерение мне не удастся.
Погода помаленьку налаживалась. Внизу, разумеется, уже давно было ясно, но в горах туман, прежде чем рассеяться, часто держался неделями. А потом вдруг очень быстро стало тепло, почти по-летнему, трава и цветы повсюду пробились из мокрой земли буквально за ночь. На елях выросли свежие лапки, а крапива на навозной куче радостно закудрявилась. Перемена была такой быстрой, что я и обернуться не успела. Но лучше мне стало не сразу, в первые теплые деньки я была еще более вялой, чем зимой. Только пальцы внезапно поправились. Котята жили припеваючи, но вылезать из шкафа пока опасались. Старая Кошка не так волновалась за них, как за Жемчужину. По ночам она с удовольствием отлучалась на часок-другой. То ли она больше доверяла мне, то ли вообще меньше тревожилась за малюток-тигрят. Она мисками поглощала Беллино молоко, превращая его в молоко, подходящее для котят.
Двадцатого марта она представила мне выводок. Все трое — толстые и блестящие, но ни у кого не было пушистой шерстки Жемчужины. Мордочка у одного была поуже, чем у остальных, и я решила, что это кошечка. Определить пол у таких маленьких котят почти невозможно, а я к тому же не слишком-то была в этом искушена. С того дня Кошка играла с детьми в комнате. Особенно это развлекало Лукса, который прикидывался, будто он — их папаша. Как только они сообразили, что он безобиден, то начали приставать к нему точно так же, как к матери. Когда маленькие мучители слишком уж донимали Лукса, он решал, что им пора спать, и осторожно переносил их в шкаф. Не успеет отнести последнего — а первый уже снова балуется в комнате. Кошка наблюдала за ним, и если есть на свете кошка, умеющая злорадно ухмыляться, так это она. Наконец она вставала, раздавала оплеухи и сама загоняла свой выводок в шкаф. Она обращалась с ними гораздо суровее, чем с Жемчужиной, и правильно делала — такими они были необузданно игривыми и проказливыми. Вероятно, пошли в господина Ка-ау Ка-ау. День-деньской они носились по дому, и мне все время приходилось быть начеку, чтобы не раздавить их.
Не знаю, как это получилось, но однажды днем, как раз во время буйной игры в пятнашки, с самым маленьким котенком, тем, с узкой мордочкой, случились судороги, и через несколько минут он умер. Я не следила за ним и не могла ума приложить, что с ним стряслось. Он казался совершенно невредимым. Кошка кинулась к нему, принялась ласково облизывать, но тут все и кончилось. Я похоронила котенка неподалеку от Жемчужины. Час проискав его, мать занялась двумя другими, так, словно третьего и не было никогда. Братцы тоже не замечали его отсутствия. Лукса дома не было, вернувшись, он удивился, вопросительно поглядел на меня и отправился к шкафу. Но что-то его отвлекло, и он забыл, зачем туда шел. Тем не менее я уверена: он заметил, что одного котенка не хватает. Словом, я — единственное существо, которое еще вспоминает иногда о звереныше с узкой мордочкой. Может, он ударился головой о стену или у котят тоже бывают судороги? Я рада, что ему не пришлось долго страдать и что я видела, как это случилось. Конечно, я не горевала по нему, как по Жемчужине, но все же мне его немножко не хватало.
Оставшиеся котята, как со временем выяснилось, и впрямь были котами. С тех пор как потеплело, они играли на улице перед дверью, и я волновалась, поскольку они все время норовили залезть в кусты. Они рано начали ловить жуков и мух и свели болезненное знакомство с большими лесными муравьями. Сначала мать глаз с них не спускала, но я приметила, что материнство начинает ее утомлять. Во всяком случае, отпускаемые ею затрещины становились все сильнее. Я не могла пенять ей на это — оба были на редкость буйными и непослушными. Я окрестила их Тигром и Леопардом. Леопард был в светлую серо-черную полоску, а Тигр — темную серо-черную на рыжеватом фоне. Когда выдавалась свободная минутка, я любила глядеть на их неистовые игры. Так и получилось, что оба кота имели имена, а маленький бычок по-прежнему оставался безымянным. Мне ничего не приходило в голову. Ну, у старой Кошки тоже не было особого имени. Конечно, у нее была сотня ласковых прозвищ, но постоянного имени не было никогда. Думаю, она бы к нему теперь и не привыкла.
Вороны, которые могли представлять опасность для котят, с наступлением тепла подались на неведомые летние квартиры, сову тоже не было слышно. Иной раз, сидя на скамейке и размышляя о папаше Тигра и Леопарда, я верила, что у них есть шанс выжить. Разумеется, мне не удалось просто не обращать на них внимания. Я уже начинала за них волноваться. Хотелось, чтобы оба поскорее выросли большими и сильными и научились у своей матери всем уловкам. Но, не успев научиться ничему, кроме ловли мух, Леопард исчез в кустах и больше не вернулся. Лукс его искал, но не нашел. Наверное, утащил какой-нибудь хищник.
Остался один Тигр. Он долго искал и звал брата, а не найдя, снова принялся играть с матерью, с Луксом или со мной. Когда ни у кого из нас не было для него времени, он гонялся за мухами, играл с веточками и бумажными шариками, которые я делала ему из детективов. Когда я видела его в одиночестве, у меня щемило сердце. Он был очень изящным и делал честь своему имени. Никогда я не видывала более дикого и подвижного кота. Со временем он стал моей кошкой: мать знать его больше не желала, а Лукс побаивался острых когтей. Так что вся его привязанность обратилась на меня, он обходился со мной то как с приемной матерью, то как с приятелем-сорванцом. Пока он не сообразил, что, играя, нужно убирать когти, я ходила с ног до головы исцарапанная. Дома он изодрал все, до чего смог добраться, и точил когти о ножки стола и спинки кровати. Меня это не смущало, ведь дорогой мебели здесь не было, да если бы и была, живая кошка мне важней, чем самая распрекрасная мебель. О Тигре еще не раз будет речь. Он не пробыл со мной и года. Мне до сих пор трудно представить, что столь живое создание может быть мертво. Иногда я думаю, что он ушел в лес к господину Ка-ау Ка-ау и ведет свободную дикую жизнь. Но это все фантазии. Конечно же, я знаю, что он умер. Иначе он хотя бы иногда приходил ко мне.
Может, весной Кошка снова убежит в лес и у нее снова будут котята. Кто знает. Может статься, большой лесной кот погиб, а может, у Кошки, так тяжело болевшей в прошлом году, никогда больше не будет котят. Но если котята появятся, все повторится сначала. Я твердо решу не обращать на них внимания, потом полюблю их, а потом — потеряю. Бывают часы, когда я с радостью жду времени, когда не будет ничего, к чему могло бы привязаться мое сердце. Устала, что все у меня отбирают. Выхода нет, ведь пока в лесу есть хоть одно живое существо, которое я могу любить, я буду любить его. А если когда-нибудь на самом деле никого не останется, я перестану жить. Если бы все люди были такими, никакой стены не появилось бы и старику не пришлось бы, окаменев, валяться перед собственным колодцем. Правда, я понимаю, почему других людей всегда было больше. Любить другое существо и заботиться о нем очень утомительно, гораздо тяжелее, чем убивать и разрушать. Пока вырастишь ребенка — двадцать лет пройдет, а убить его — десять секунд. Даже быку нужен год, чтобы стать большим и сильным, а убить его можно несколькими ударами топора. Я помню то долгое время, когда Белла носила и питала его, трудные часы его рождения и долгие месяцы, пока он из теленочка не превратился в большого быка. Солнце светило и растило ему траву, вода била из земли и падала с неба, чтобы напоить его. Нужно было его чистить и холить, убирать навоз, чтобы ему было сухо лежать. И все зря. Я понимаю это теперь как чудовищный беспорядок и расточительство. Вероятно, убивший его человек был безумен; но само безумие его и выдало. В нем всегда жило затаенное желание убивать. Я могла бы его за это даже и пожалеть, но все равно стремилась бы истребить его: нельзя же допустить, чтобы такое существо и далее могло убивать и разрушать. Не думаю, чтобы в лесу жил еще кто-нибудь вроде него, но я стала недоверчивой, как моя Кошка. Винтовка на стене всегда заряжена, я не делаю ни шагу без острого складного ножа. Я много об этом размышляла, и, похоже, теперь я понимаю убийц. Они, верно, страшно ненавидят все, что может породить новую жизнь. Понимаю, но должна дать им отпор, лично я. Ведь нет больше тех, кто мог бы защитить меня или на меня работать, чтобы я могла без помех предаваться размышлениям.
