Олег Рой. - Амальгама счастья
Родной бабушкиной сестры, Ольги Николаевны, которая когда-то оказалась в Швейцарии еще с первой волной русской эмиграции, уже давно не было в живых. Но ее дети и внуки сохранили в своем доме ту величественную простоту быта, те обычаи и привычки, которые были так свойственны старинным русским дворянским семьям, обычаи, которые, к сожалению, оказались так быстро утеряны в водовороте войн и революций, закруживших и опрокинувших Россию в двадцатом веке. Русская кровь смешалась во внуках и правнуках и с французской, и с немецкой, и с итальянской — дочери Ольги Николаевны умудрились своими браками создать в семье своеобразный интернационал; и теперь смешение в одном доме языков, темпераментов и традиций создавало столь причудливый и прекрасный орнамент быта, что не залюбоваться им было попросту невозможно. При этом Вера Николаевна могла сказать «а помнишь?…» даже самой молодой из своих женевских племянниц, с которыми, казалось бы, ее уже не могли связывать общие воспоминания — но общность семейных незримых уз оставалась так велика, что они понимали друг друга с полуслова. И Даше безумно нравилась эта общность, к которой она чувствовала себя причастной.
Она часами бродила по улочкам старого города; заходила в маленькие антикварные лавочки, нарочитая скромность и пыльный полумрак которых были обманчивы — безделушки здесь стоили целое состояние; пила кофе с домашними сливками на широких террасах, украшенных цветами; каталась на лодке по озеру… О, разумеется, не в одиночестве: Вера Николаевна считала Дашу слишком юной и неопытной, чтобы отпустить одну в незнакомый мир. И ждать бы девушке у моря погоды, если бы… Если бы не Марио!
Однажды они с ним с утра принялись высчитывать ту степень родства, которая могла бы связывать их, и к полудню бросили эту затею, раздосадованные решительной невозможностью свести концы с концами в хитроумных сплетениях генеалогического древа. Впрочем, был ли двадцатидвухлетний Марио Даше кузеном или дядей, связывало их семиюродное или десятиюродное родство — это было неважно; важной же оказалась для них их взаимная, неожиданно вспыхнувшая симпатия, радость лучших дней молодости, которую они разделили друг с другом, еще не подозревая, как коротки эти дни, их шутки и игры, легкое подтрунивание друг над другом и острое ощущение неповторимости происходящего с ними, недооцененное ими до конца и не получившее выражения в словах…
— Ты не влюбилась ли часом? — спрашивала ее Вера Николаевна, бросая на Дашу пристальный взгляд сквозь очки поверх кофейной чашки. Девушка с аппетитом намазывала неизменный утренний рогалик джемом, хватала из вазы, достойной стать образцом для какого-нибудь голландского натюрморта, безупречно гладкое яблоко и, уже выскакивая из-за стола, на ходу отвечала:
— Бог с тобой, бабушка! У меня же здесь нет никаких знакомых, кроме Марио!
— Я как раз про него и спрашиваю, — с деланой терпеливостью вздыхала зловредная старуха и прибавляла: — Учти, он никогда на тебе не женится. Это слишком неравный брак! И у него, надеюсь, достаточно вкуса, чтобы не преподносить своим родителям сюрпризов и не устраивать мезальянсов…
Даша смеялась в ответ, махала рукой и мчалась к тому единственному, кто, неосознанно для нее самой, уже занимал все ее мысли…
А вечером все начиналось сначала. Вера Николаевна заходила к девушке в спальню и, удобно усевшись с пасьянсом за маленьким инкрустированным столиком, принималась перечислять достоинства молодого человека.
— Он умен и образован, — размеренно говорила она, зорко поглядывая на карты, — его ждет, судя по возможностям семьи и его собственным дарованиям, великолепное будущее. Он из тех людей, которым воспитание позволяет чувствовать себя своим в любом, самом высокопоставленном окружении, а его врожденный аристократизм и чувство меры делают его появление уместным в лучшем обществе Парижа, Рима, Нью-Йорка или Токио — безразлично… Он очень увлечен своей карьерой адвоката, и, кстати, говорят, у него десяток любовниц…
— Мне нет дела до его карьеры и его любовниц, бабушка! — отвечала Даша. Может быть, в этот момент в глазах ее загорался бесовский зеленый огонек, или чуть резче обычного изгибались уголки губ, или рука застывала со щеткой над копной льющихся платиной волос — кто знает?… Кто может знать, что творится в уме, в душе у пятнадцатилетней девчонки, упрямой и испуганной, озадаченной пробуждением первых чувств, ни в чем не сознающейся себе самой — и, уж конечно, тем более окружающим?…
Похоже, однако, что Дашины чувства и молниеносное развитие ее отношений с Марио беспокоили только Веру Николаевну. Родители юноши, напротив, всячески поощряли его общение с красивой девочкой из России — страны, которую они привыкли считать своей исконной родиной. К тому же они видели в Даше именно родственницу и, пожалуй, совершенно не были склонны драматизировать ситуацию или вообще придавать ей серьезное значение, не усматривая в девушке никакой опасности, а тем более — матримониальных намерений, которых не смогли бы одобрить.
Благодаря бабушке Даша неплохо объяснялась по-французски, а Марио, как и все в этой семье, получал в детстве уроки русского языка, и их смешное, чуть неуклюжее двуязычие в общении служило для них самих предметом постоянных шуток, милых двусмысленностей и забавного пикирования. Он первым помог ей научиться ценить оперу, заставив высидеть несколько скучных для нее поначалу вечеров в Гранд-Театре, а она уговорила его повезти ее в Монтре, на джазовый фестиваль, которым бредила и о котором страстно мечтала еще дома, в Москве. Он научил ее лакомиться той восхитительной смесью вина и сыра, которой по праву гордятся швейцарские гурманы, а она сделала из него, заядлого кофемана, ценителя чая с мятой и душицей — без тканевого полосатого мешочка с этими сушеными травами бабушка Вера Николаевна никогда не отправлялась в путешествие, будь то некогда дача в Крыму или теперь — Швейцария. Марио привел Дашу в русскую церковь, где когда-то крестили дочь Достоевского, и она долго молча стояла перед византийскими росписями, вдыхая пыль веков и аромат величия, так свойственный православным храмам, где бы они ни находились. В свою очередь, девушка открыла для друга наслаждение живописью, к которой в отличие от музыки он считал себя достаточно равнодушным, и была неутомима в совместных походах по женевским галереям, где с увлечением объясняла ему разницу между мировосприятием Сезанна и Ренуара…
Ни он, ни она не называли то, что происходило между ними, любовью или даже влюбленностью. Просто Женева была очаровательным праздником — и Марио дарил милой русской девочке с чуть удивленными светлыми глазами этот праздник легко и щедро, не задумываясь о том, как много дарит ему сама Даша. Просто стоял июль, и уже начинали падать звезды, и город одурманивающе благоухал озерной водой и пряной зеленью трав, и красивые люди шли по красивым улицам, наслаждаясь вечной музыкой старого города…
Однажды, уже перед самым Дашиным отъездом, они сидели в маленьком ресторанчике неподалеку от ратуши. Марио заказал чудесную озерную рыбу — Даша никогда и нигде потом не пробовала ничего подобного — и легкое холодное вино из местных виноградников. Время шло, падали минуты, пели птицы, и девушке казалось, что это никогда не кончится, что мир остановился и замер, словно повиновавшись властному щелчку фотографа. Чуть опьянев от выпитого вина, порозовев от счастья, она неотрывно смотрела в его синие, как будто озерные глаза. Его взгляд нежно скользил по ее губам, ее груди под распахнутым вырезом легкого голубого платья, ее левой руке, уроненной на стол и играющей складками скатерти… Подошел официант, Марио глянул на него изумленно, будто вопрошая, откуда тот взялся в самый неподходящий момент, Даша засмеялась, разрывая заколдованный круг молчания, и все стало, как бывало прежде, они заторопились, задвигались, и то великое, нежное, что только начиналось еще между ними, умолкло и стихло, не названное по имени, и больше уже не вернулось, забытое под ворохом предотьездных хлопот и бабушкиного ворчания…
После, дома, в Москве, Даша окунулась в привычную жизнь и обычные школьные заботы, и Марио мало-помалу занял в ее душе то место, которое юные девушки отводят романтическим, кратковременным, случайным поклонникам, — он стал для нее всего лишь поводом для таинственного шепота с подружками, героем короткого сладкого сна, причиной для случайного вздоха… Даша никогда не забывала своего мимолетного друга — и никогда не помнила его по-настоящему. Пока жизнь не предъявила ей свою грустную правду во всей ее полноте и неприкрытости.
Глава 8
— Ты все еще здесь, Дарья? Я ведь просил тебя вернуться к гостям.
Девушка вздрогнула и обернулась. В голосе Сергея Петровича, резко оборвавшем ее воспоминания, вырвавшем ее из состояния полузабытья, звучала неприкрытая злость. Это было так странно, непонятно, так ничем не оправдано. Даша растерялась и не сразу смогла найти слова для оправдания. Да и в чем, собственно говоря, ей было оправдываться?…
