Франсуаза Саган - Рыбья кровь
А горестям Попеску не было конца. Ему, и без того задерганному сотрудничеством с Константином, предстояло теперь в полной мере изведать все муки продюсерства. Нынче снималась сцена, в которой на глазах у Клелии Конти пока незнакомый с ней юный Фабрицио дель Донго вынужден был защищаться от злодея Джилетти и его ножа. Клелия Конти должна бросать на красивого юношу удивленные, тревожные и притом восторженные взгляды – восторженные, но боязливые, стыдливые и застенчивые, – короче, взгляды робкой лани. Мод без труда изображала взгляд лани: глаза у нее были не круглые, коровьи, и не узкие, безумные, козьи. Беда заключалась в другом: ей катастрофически не хватало мыслительных способностей, при наличии коих не страшны ни коровьи, ни козьи, ни беззлобные овечьи глаза. Тщетно несчастный Люсьен Марра вихрем носился туда-сюда под самым ее носом, преследуемый актером, который играл Джилетти; тщетно группка статистов на заднем плане старательно изображала ужас и интерес к происходящему: камера, нацеленная на дверцу коляски, где сидела Мод, ловила лишь прелестный, но абсолютно невозмутимый профиль сонной овцы. Под саркастическими взглядами членов съемочной группы Константин испробовал все средства воздействия – мягкость, иронию, гнев, угрозы, – но, увы, безрезультатно; Люсьен Марра, он же Фабрицио, надулся, ибо ему надоело прыгать до изнеможения перед бесчувственной партнершей. Попеску исстрадался вконец: съемка длилась целых два часа, эпизод еще не был отснят – значит, денежки летели на ветер, а вместе с ними улетучивалась и его репутация. В полном отчаянии Попеску пролез в первые ряды статистов, в данный момент праздных, поскольку камера снимала главных героев, и, делая отчаянные знаки Мод Мериваль, попытался помочь ей войти в образ – так в школе зубрила подсказывает двоечнику. Он усиленно изображал всей своей пухлой физиономией то, что полагалось чувствовать сейчас юной девице: интерес, беспокойство – все, вплоть до намека на вожделение; в назидание Мод он даже устремил свои маленькие поросячьи глазки, загоревшиеся воодушевлением, на юного Люсьена Марра, который как раз завершал очередной пробег мимо коляски; заметив этот огненный взгляд, актер даже остановился, сперва напуганный, а потом возмущенный не на шутку: вызывать зевоту у партнерши и одновременно возбуждать любовь у продюсера – это уж было слишком для столь молодого и прекрасного героя. И он решительным шагом направился к режиссеру. Расставив ноги, запрокинув голову к небу, Константин обеими руками щипал и терзал свои усы; из глаз его от смеха медленно текли слезы: он имел удовольствие наблюдать урок актерского мастерства, преподанный продюсером Мод Мериваль.
– Я отлично знаю, что обезображен, – мрачно заявил Люсьен, – но это не причина для того, чтобы мадемуазель Мериваль позволяла себе игнорировать меня так… так грубо; даже мадам Блессен по-прежнему вежлива со мной и… и…
– Да о чем вы? – изумленно спросил Константин.
– Я говорю о… об этой вот штуке на лице! – взорвался Люсьен Марра, указав на злосчастный прыщ. – Что я могу поделать?! Вот результат нашего гнусного питания, всех этих эрзацев, которыми кормит нас господин Попеску… если он еще достоин называться господином!
Константина наконец прорвало, он захохотал как сумасшедший. С трудом объяснил он молодому актеру причины своего бурного веселья и профессиональное, более чем простительное рвение, подвигнувшее Попеску на кривляния. Все это затянуло съемку еще на четверть часа. И тогда Константин попросил юного Марра, уже пришедшего в себя, прислать к нему Мод. Она подошла в своем дорожном плаще, слегка побледнев – все-таки она побаивалась Константина, – и спросила сладеньким голоском:
– Ты на меня сердишься, да? Я так и знала!
Этот голосок, которым она обычно улещивала кретинов-преподавателей из Консерватории[20] или пыталась очаровать мужчин «У Максима», действительно привел Константина в ярость.
– Ну что ты, с чего бы мне сердиться? Ведь сейчас только десять часов, никак не больше! Мы потеряли всего лишь полдня, потому что мадемуазель изволит спать, вместо того чтобы работать как следует. Так зачем же мне на тебя сердиться?!
– Я плохо спала сегодня ночью… – начала Мод дрожащим голосом.
– Я тоже! – отрезал Константин. – Мне даже послышался взрыв.
И он свирепо уставился на Мод: в его «русском» взгляде сейчас не было и намека на «русское тепло».
– Идет война, представь себе, – продолжал Константин. – Но если всякий раз, как взрывают поезд, ты не в состоянии будешь играть, мы никогда не кончим этот фильм. Ну вот, теперь ты еще и реветь вздумала! Успокойся, – добавил он уже мягче, видя, как Мод выпятила губки, сощурилась, сморщила нос и разом подурнела, изо всех сил стараясь «переживать» насколько можно правдоподобнее.
– Да мне не шум помешал спать, – прорыдала Мод, – не шум, а ты…
– Я? – изумился Константин. – Как это я? Я же тебе ничего не сказал, ничего не сделал… Я даже не видел тебя ночью. Да меня и в комнате-то не было!
– Вот именно! – ответила Мод, всхлипывая еще горше. – Вот именно, не было в комнате, а потом я увидела тебя в коридоре вместе с Вандой.
Константин взял было ее за руку, но она упорно не поднимала головы, чем напоминала теперь не сонную овцу, а упрямую козу.
– Да, ну и что из этого? Я был у своей жены, представь себе, – сказал он с достоинством.
Но, произнося эту фразу, он вдруг оценил ее интонацию и неуместность этого достоинства, да и весь их смехотворный диалог так поразил его, что гнев тут же бесследно испарился.
– Ладно, – сказал он, – так что будем делать? Если ты отказываешься играть всякий раз, как я ночую на стороне, мне придется искать другую Клелию Конти – и завтра же, не важно, сплю я со своей женой или с кем-нибудь еще.
– Ты можешь изменять мне сколько угодно, – заявила Мод с непререкаемой и одновременно, по мнению Константина, абсолютно идиотской логикой. – Ты можешь изменять мне сколько угодно, но я не желаю об этом знать.
– А откуда же ты об этом узнала? – спросил он раздраженно. – Кто это тебе напел?
Мод подняла на него невинные, укоризненные глаза.
– Никто мне ничего не напел, но, когда я увидела тебя в коридоре ночью в красном пеньюаре Ванды, я сразу все поняла. Я не так уж глупа, представь себе!
– Я оказался в коридоре только потому, что случился взрыв, – медленно и мягко ответил Константин. – Не думаю, что такие взрывы будут повторяться каждую ночь – по крайней мере, очень надеюсь; таким образом, есть шанс, что ты не каждый раз будешь знать о моих изменах. Вот так-то. Значит, договорились? Если взрывов не будет, ты согласна сниматься?
И пока Мод сморкалась и с улыбкой кивала ему, Константин спрашивал себя: неужели он так и не разобрался в ней? Может, она вовсе не в себе или глупа как пробка? Может, прав был Попеску, кинувшись подсказывать ей роль?
– А ты видела, как Попеску помогал тебе только что? – улыбнулся Константин. – Как он изображал Клелию Конти?
– Да-а-а, – протянула задумчиво Мод, – но знаешь, что интересно: я почему-то вижу Клелию другой. А ты? Я представляю ее более… как бы это выразиться… ну, более развратной, что ли… Как ты считаешь?
Но Константин не ответил, он широкими шагами устремился к коляске, таща за собой Мод. И там она сыграла наконец так, как требовалось: прекрасно, изысканно, убедительно; если кто-нибудь и мог в то утро соперничать в очаровании с Сансевериной, то это была Мод.
В результате утро затянулось для всех, а в особенности для Ванды, согласно плану съемок она была готова – одета, загримирована и надушена уже к половине десятого, чтобы сыграть сцену с Моской, следующую после эпизода с Клелией в коляске. Итак, она просидела все утро в своем фургоне, раскладывая пасьянс за пасьянсом, к великому восхищению и страху Попеску, которому долгий опыт работы в кино подсказывал, что знаменитые кинозвезды не очень-то любят терять время по вине скромных дебютанток. Наконец Ванда вышла и, смерив испуганную группу с высоты трех ступенек ледяным взглядом, остановила его на Константине.
– Ну, мы будем наконец снимать что-нибудь или нет? – осведомилась она. – В расписании как будто указано, что в половине десятого мы с Людвигом, вот в этих костюмах, должны говорить друг другу разные пустяки. Я вижу, эта перспектива уже никого не прельщает?
Ванда говорила своим знаменитым, ровным, без модуляций голосом, так медленно и едко, а главное, так неестественно спокойно, что даже самых завзятых весельчаков пробрала дрожь. Осветители – из тех, что потолще, – вдруг проявили пристальный интерес к собственным ногам, а более худые спрятались за толстых. Один лишь Константин остался стоять где стоял, то есть лицом к лицу с Вандой. Она ткнула в его сторону кружевным зонтиком, который держала в руке.
– Ну, а ты долго собираешься мариновать здесь всех нас? Боже, до чего отвратительный день, до чего отвратительны эти съемки, а уж «Обитель» твоя – настоящая богадельня! Все пошло, все скучно до тошноты, слышишь, Константин, это я тебе говорю! Публика заснет на твоей «Обители». И вообще, с меня хватит, я ухожу, удаляюсь в свой фургон – самое уютное место на этой съемочной площадке – и буду там играть в карты. Ну, кто тут умеет играть в джин?
