Зоя Журавлева - Кувырок через голову
— Сейчас мы его добудем, — сказала артистка. Булавина. И как страшным голосом рявкнет. — Юрий Георгич!
На такой голос папа сразу нашелся:
— Вот он я…
— Сейчас мы превратим его в жабу, — страшным шепотом вдруг сказала артистка Булавина. И потянулась к папе своей клюкой.
Маринка пискнула.
Папа вдруг отшатнулся.
Сердце у Аси вдруг покатилось куда-то…
Но она не успела до папы дотронуться. Репродуктор, молчавший до этого в гримуборной, вдруг закашлялся, громко выдохнул воздух и сказал насмешливым голосом:
— Господа артисты! У служебного входа кого-то собака спрашивает…
Никто еще не успел сообразить.
— Сеня нашелся! — закричала Ася.
Она тоже еще ничего не успела сообразить. Просто вдруг увидела.
Прямо к театру, наискосок через улицу, шествует на задних лапах Сенатор. На нем пестрая кепка с пупочкой, красный вязаный галстук, трость с набалдашником и желтый портфель под мышкой. Усастая морда надменно поднята, будто Сенатор неизмеримо выше всего, что делается кругом. Машины сами собой перед ним тормозят, и колеса, натужно шурша, прокручиваются на одном месте. Прохожие застыли в самых нелепых позах перед таким чувством собственного достоинства. Кто-то поднял ногу, но поставить уже не смог. Так и застыл! А вахтер уже распахивает перед Сенатором тяжелую дверь, на которой написано: «Посторонним вход воспрещен»…
Репродуктор снова закашлялся и сообщил громко:
— Серьезно говорю. Собака пришла к служебному входу. Одна. Сидит. Явно кого-то ждет. Вроде бы — эрдель.
Тут уж все сразу побежали.
Впереди бежал папа, за ним — тетя Неля с недокрашенными ресницами, потом — заслуженная артистка Булавина в гриме злой волшебницы с зелеными волосами, ее дочь Маринка, лохматый медведь со сдвинутой на лоб пастью, два зайца, артист Стурис в пионерских шортах, режиссер, который громко кричал, чтобы все оставались на своих местах, бутафор с волшебным помелом, хохочущий волк в одних носках, девочка, которая была рукомойник, осветитель с бутербродом во рту, чей-то толстый друг, который случайно забрел за кулисы и еще не нашел того, к кому шел, главный администратор театра в сиреневом бархатном пиджаке и еще кто-то, кто присоединился по дороге.
Ася тоже бежала, но она не помнит — где.
Все это неслось узкими театральными коридорами, внезапно сворачивало за угол, стучало каблуками по лестницам, вываливалось во внутренний двор, к дикому удивлению старого кота, который там как раз отдыхал от мирской суеты, и уже через двор врывалось прямо в дежурку к вахтеру.
Ворвалось и замерло.
Вахтер стоял, как памятник, и указывал куда-то рукой.
Всё повернулось по направлению этой руки.
Там, возле стенки, в спокойной и безмятежной позе сидел Сенатор и наблюдал, как всё это к нему летит.
— Сеня, прости меня! — крикнула тетя Неля и упала ему на шею.
С великолепным чувством собственного достоинства Сенатор ждал, когда она успокоится. И только потом он вздохнул, отряхнулся, будто сбросил с себя все эти бесприютные дни, которые навсегда останутся его тайной, и слегка вильнул тете Неле хвостом. Простил все-таки! Если бы Сенатор был даже лучшим драматическим актером нашего времени — это все потом говорили, — он и тогда не смог бы найти более эффектного момента для своего возвращения.
Спектакль кое-как доиграли, но никто уже им особенно не интересовался. За кулисами, по крайней мере…
А потом Ася с папой на такси завезли тетю Нелю с Сенатором туда, где они живут, и скорее поехали домой. Не терпелось рассказать маме, как Сеня вернулся!
Дверь в квартиру почему-то была приоткрыта…
— Мама! — крикнула Ася. И осеклась.
Мама сидела, сгорбившись, в коридоре на тумбе для обуви, уставившись в одну точку куда-то на голой стене. Ноги ее лежали поперек коридора, как неживые. Лицо у мамы было пустое и белое. А над ее головой мерно, как вечный двигатель, раскачивалась на вешалке старая Асина куртка. И от этого ее качания почему-то сделалось страшно.
— Таня, что? — страшным шепотом крикнул папа.
— Мария-Антуанетта съела Паскаля, — пустым голосом сообщила мама, глядя все так же перед собой на голую стенку.
У Аси перехватило горло.
— Как — совсем? — спросил папа.
— Не совсем, но насмерть, — вяло объяснила мама. — Я уже убрала. Ася клетку забыла закрыть…
Ася вбежала в свою комнату. В клетке сидела Мадам и старательно чистила себе перья. Она была одна! Еще не знала! Еще думала, что ее Паскаль где-нибудь в коридоре. Заблудился и не может найти дорогу назад.
Если бы она знала!
Ася с ревом кинулась на диван.
Только сейчас она поняла, что за прекрасное безответное существо еще так недавно было с ней рядом. Как доверчиво он трогал Асю за палец. Как трогательно наивен был в своей тугодумности и с какой безропотностью сносил все насмешки. Как чисто звучал в рассветной предутренней тишине его слабый голос. Как счастлив он бывал, когда ему удавалось, наконец, добраться до люстры и покачаться там на звенящих подвесках рядом с Мадам…
И вот его больше нет.
Мама с папой вошли к Асе в комнату и стояли печально.
— Ну, хватит, — нерешительно сказал папа. — Чего теперь реветь? Он к Марии-Антуанетте зашел под буфет. И она, естественно, не удержалась.
— Ничего, пусть ревет, — мама была безжалостна. — Пусть чувствует, что живая душа — не игрушки. Бросить!. Уйти! Не закрыть клетку! Нет, пускай запомнит, что эта гибель на ее совести.
— Нет! — заревела Ася. — Мама, нет! Я же не хотела!
— Кто говорит, что хотела, — сказала мама жестко. — А вина все-таки твоя.
— Туськина вина! — вдруг закричала Ася. Если бы мама не была такая безжалостная,
Ася бы так никогда не крикнула. — Дрянь! Дрянная кошка!
Ася вдруг ощутила, что она эту Марию-Антуанетту прямо своими руками сейчас…
— Что за «дрянь»? — рассердился папа. — Выбирай выражения!
— Туся, конечно, тоже штучка, — неожиданно поддержала мама.
Ася вскочила. Если бы она сейчас заглянула в зеркало, то, наверное, сама бы себя испугалась. Такой у нее был ужасный вид!
Но Асе было уже не до зеркала. Она побежала в кухню. Обшарила всю! Побежала в мамину комнату. Опрокинула стул. Стул полетел с грохотом. Ася даже не остановилась!
— Где же? Где? — даже себя она уже не слышала.
Залезла шваброй под ванну.
Залезла под папин стол, где узко, пыль и старые пленки.
Ася сама не знала, что она сейчас сделает с Марией-Антуанеттой, когда ее найдет. Но чувствовала — что-то ужасное.
— Напрасно ищешь, — вдруг сказала мама. — Ее больше нет.
— Как? — даже папа вздрогнул.
Неужели мама…
Туська же не виновата, что она хищник! Это же Ася виновата! Она не закрыла клетку, глупый Паскаль зашел под буфет…
— Туся! — отчаянно зарыдала Ася. — Тусенька!
Мама с папой перепугались. Папа подхватил Асю на руки. Мама трясет ее за плечо:
— Ты что подумала, Чингисхан? Фу, какая дурища! Это ты на меня подумала? Ну,
спасибо! Я ее выгнала, поняла?!
Ася уже поняла и обвисла у папы в руках. Ей вдруг сразу сделалось так спокойно, будто Паскаль все еще сидит в своей клетке рядом с Мадам…
— Куда выгнала?
— Просто открыла дверь и выставила, — объясняет мама. — На лестницу, куда же еще. Это ж почти на моих глазах получилось. Не могла ее видеть.
— А она придет? — спросила Ася.
Она еще всхлипывала, не могла так сразу остановиться.
— Куда она денется, — объясняет мама. — Залезла небось на чердак и отсиживается теперь. Тоже ведь понимает, что сделала! Она же сообразительная…
— А вдруг на улицу выскочит?
Ася спросила и сама испугалась. На улице Мария-Антуанетта сразу может пропасть! Ее каждый возьмет. Она ж чистокровно-сиамская, не какая-нибудь.
— Придется искать, — согласился папа.
На лестнице Марии-Антуанетты уже не было.
Во все квартиры звонили — нет, никто не видел.
Тогда папа взял фонарик, и они с Асей полезли на чердак.
Туда, в самый дальний угол, и забилась Мария-Антуанетта. Под паутину. И молчала, как её ни кричали. Ася едва к ней подлезла. Поймала все-таки наконец! И вдруг услышала, как у Марии-Антуанетты часто и больно колотится сердце. Вдруг именно ощутила — как больно! И тут, прижимая к себе Марию-Антуанетту, Ася вдруг почувствовала, что именно Туська, со своим этим дрожащим сердцем, ей сейчас ближе всех на свете. Наверное потому, что она тоже виновата. Хоть она и хищник! И Ася навсегда виновата, больше никто. Остальные тут ни при чем, даже папа с мамой…
Папа уже их звал, призывно мигая фонариком.
А Ася все сидела, скорчившись в самом дальнем углу пыльного чердака, гладила Марию-Антуанетту и, глотая слезы, как-то особенно скорбно и сиротливо чувствовала общую их с Туськой вину…
Потом уж папа их все же оттуда вытащил.
