Леонид Бородин - Ловушка для Адама
– Эй, слезай давай, пока ноги себе не переломал! – И, не надеясь на исполнение, сам стащил его с завала. Когда стаскивал, он обнял меня за шею, прижался и прошептал, что ему без меня скучно, что он бы и сам пришел на деляну, но одного его не пускают, а он хочет… Я благодарно тиснул его и хотел опустить на землю, но он еще сильнее прильнул ко мне и затих… Отчего-то это встревожило меня, оглянулся на Ксению. Она распаковывала корзину. Вынула кастрюлю, обмотанную шерстяным платком, потрогала.
– Щи. Еще теплые. Пожалуйста… А ты отцепись! – это она Павлику. – Дядя Адам вон сколько дров нарубил, а ушел-то на голодный желудок, да? – Это уже мне. – С приборами возилась, не заметила, когда встали… А может, на сегодня хватит? А то завтра спины не разогнете…
– Конечно, хватит! – взвопил мальчишка. – Папка никогда столько не нарублял!
Уже привычно перекрестясь, хотя и без молитвы, я накинулся на щи с геракловым азартом. Мать и сын сидели рядом на траве и смотрели мне в рот. По мере насыщения и физического роздыха ко мне как бы стали возвращаться нормальные человеческие чувства, или, по крайней мере, одно из них – восхищение сидящей передо мной женщиной. Где же это, – думал я, поглядывая на Ксению, – и в каких семьях рождаются и вырастают такие вот чудесницы? Красавица? Не скажешь. Но прекрасная! И отчего-то это не одно и то же. Красавице можно, положим, подмигнуть, и плевать на реакцию. А этой руку поцеловать хочется, а потом пойти куда-нибудь и где-нибудь какой-нибудь подвиг совершить и к ногам ее кинуть-бросить, небрежно заметив, дескать, вот шел мимо, увидел, совершил. Может, пригодится на что-то? И ведь, в сущности, – простоволоса, никаких тебе соболиных бровей вразлет, правда, есть в лице нечто от породы, но что это такое – порода? Классицизм черт? А кто эту классику определил? Не Господь же! Но уверен, пройди она по улице, что лопух, что бабник затасканный – заметят, оглянутся, встревожатся. Явление!..
Похоже, я насытился пищей по потребности, потому что, как говорится, и оглянуться не успел, как мои мысли о Ксении стали сползать с восторженно-торжественного уровня на уровни, скажем, несколько иного порядка, и эта гнусная диверсия моей физики возмутила меня и оскорбила, словно пребывало во мне два сознания, и лишь одно из них я мог контролировать, другое же, демонстрируя суверенитет, сколачивало в моем мозгу фракцию из гадких мыслей и желаний. Далеко, впрочем, дело не зашло. Мне всего лишь захотелось коснуться рукой ее лица, но я ж не новичок и не лопух, мне известна логика прикосновений. Пронаблюдав, как рука моя вкрадчиво положила ложку и, подрагивая, замерла над ней, сказал, разумеется, мысленно: «Смотри, сука, отрублю!» И представил, как кидаю руку похоти на чурку, в другой руке топор, хрясь! – и отрубленная кисть корчится пальцами на траве в судорогах раскаяния. В конце концов, я царь или не царь! То-то! Фракция вытекла из мозгов туда, откуда вылупилась. Восторжествовавшая чистота помыслов вскинула меня на ноги и провозгласила: «Все! Спасибо! Гудок зовет на подвиг. Приду до комаров».
– Может, все-таки хватит на сегодня? – робко спросила Ксения. И отрок вторил ей пискляво:
– Дядя Адам, пойдем домой, а? Покупаемся…
– Делу – время, потехе – час, – сказал я назидательно. И содрогнулся при мысли о купании…
Личико ее светлоокое погрустнело, а светлоокость задержалась взглядом на моем лице чуть дольше должного. Оттого, что не успел бдительно прищуриться, заслон выставить, что-то переплеснулось из ее глаз в мои и проникло в душу, и душа застонала, застонала… И средство неизвестно… Душа – не желудок. Не выблюешь! Еще продолжал демонстрировать жажду мускулов покорять природу чурок и поленьев, но как только мать с сыном исчезли в просвете тропы, соломенным матрасом рухнул на траву и давай кататься по ней, ну, что конь перед дождем… Накатался вдоволь, уткнулся лицом в траву и лежал без чувств и мыслей с одним лишь сознанием присутствия в мире. Угорев от травяного дурмана, приподнял голову и увидел в паре метров от себя изящно сверкающие женские сапоги, черные с блестящей металлической окантовкой и темно-золотистой шнуровкой по бокам. Медленно поднимал глаза. Ноги… коленки… выше… С дыханием непорядок… Но, слава Богу, юбка замшевая, нет, всего лишь юбчонка. Лежи я метром ближе, глаз не поднять… Широкий пояс с готической бляхой, зеленая блузка с демократическим распахом на груди… Грудь – вызов… Шея… Темные волосы, счесанные на плечи. И, наконец, лицо! И это не кто-нибудь! Это Надежда! Это моя вчерашняя Татьяна Ларина!
– Ты что, сдурела! – зарычал я, поднимаясь. – Ты на кого похожа!
Довольная произведенным впечатлением, Надежда проковыляла вокруг меня той похабной походкой манекенщицы, какой ни одна нормальная женщина отродясь не ходит, разве, если только не спрячет между ног что-нибудь ценное, чего ей никак нельзя обронить. А накрашена! Губы как у вампира, только что оторвавшегося от шеи младенца. Вокруг глаз темнота, будто три ночи не спала, гвардейскую дивизию обслуживала, и скулы красные – об небритых мужиков терлась! Чисто уродина!
– Говори, – потребовала, – похожа я на так называемую женщину легкого поведения!
– Вылитая шлюха, – добросовестно подтвердил я. – Та, которую ты когда-то играла, просто монашка в сравнении…
– Ты был прав. Та пьеса – туфта. Только теперь поняла, когда настоящую роль получила. Мы ничего не знаем об этих женщинах. Ничего! Там драма длиною в жизнь. Понимаешь?
– Еще бы!
– Не понимаешь. А вот он…
– Кто?
– Автор новой пьесы! Интереснейший мужик! Не чета вам, циникам и потребителям.
– А он что, импотент?
– Почему?
– Не потребляет? Или гомик?
Посмотрела на меня с сожалением и превосходством.
– Между прочим, принято считать, что общение с природой облагораживает. Но, видимо, бывают и исключения. Да? Но все равно! Мне поговорить надо. Знаешь, я, кажется, нашла нерв, то подсознательное и нереализованное, доминанту, что ли… Там по сюжету героиня встречает того, кого искала всю жизнь. Но поздно. Предпоследний клиент заражает ее спидом…
– Ужас!
– Ну, подожди!
Найдя место, села на траву. Я пристроился рядом.
– Она понимает это, как возмездие, но как несправедливое. И бунтует… Такой монолог! Карамазовский! Знаешь, если после него я не увижу в первых рядах слезы, я брошу театр. Я решила! Но я сумею, правда? Я сказала Роману, или зал будет плакать, или я разревусь на сцене от отчаяния.
– А Роман – это и есть…
Смутилась, но подбородок вздернула.
– Да. Автор. Из Москвы. Там его знают все. Он выбрал наш театр. И если хочешь, да, он мне нравится, и очень может быть, что у меня все переменится. Ты же не злой? Ты хочешь мне добра?
– Хочу.
– Тогда пожелай…
– Желаю.
Она потянулась чмокнуть меня в щеку, я отшатнулся от ее кровавых губ. Не обиделась. Отмахнулась.
– Между прочим, – сказал я, – это весьма симптоматично, что советские драматурги вспахивают сейчас целину темы проституции, насколько знаю, твой Роман не первый… Психологически им должна быть очень близка эта тема именно в профессиональном смысле…
Покосилась на меня.
– Хочешь какую-то гадость сказать?
Я только плечами пожал.
– По-моему, я ее уже сказал. Раньше мы понимали друг друга с полуслова.
Повернулась ко мне, и мы долго молча смотрели друг другу в глаза.
– Ты такой умный, да? Тогда скажи, почему мне хочется ударить тебя? За все, за все!
– Ударь. И будешь права.
– Пусть лучше это сделает какая-нибудь другая. Следующая… Пусть и за себя и за меня… Ладно?
– Вот и пообщались, – сказал я, поднимаясь. – Работы сегодня уже точно не будет.
В завале поленьев отыскал свою рубашку, надел навыпуск. Прибрал топор в нужное место, осмотрелся. Самый занудный гераклов подвиг переносился на завтра. И правильно. Растянем удовольствие! Проходя, сказал, не поворачиваясь: «Бывай!» У края поляны оглянулся. Надежда все так же сидела на траве, но вслед мне не смотрела. Когда с тропы оглянулся, ее уже не увидел.
Глава 7
Услышанное звучало так: «Число есть тайна и смысл. Смысл и тайна числа в полноте его. Изыми от числа ничтожную часть, и другого числа не возникнет, а лишь разрушится прежнее, и исчезнет тайный смысл его, как будто не было вовсе». Едва ли я понял…
Снилась темнота и горький, горький плач в темноте. У плача было стереофоническое звучание. Он был как бы со всех сторон. Плачем заполненная темнота разрывала мои глаза. Как и прежде, своего присутствия где-либо я не ощущал, только глаза… Ими я воспринимал плач, ими же пытался разорвать темноту, но тщетно. Я знал, что плачет мама, но не хотел признавать этого, и так упрямо не хотел, что даже не сочувствовал и не сопереживал и лишь упрямо пожирал глазами темноту неубывающую и неприбывающую… Пропитанная, пронизанная плачем темнота получала способность к сопротивлению, глаза не выдерживали его и обретали боль…
