Кадзуо Исигуро - КОГДА МЫ БЫЛИ СИРОТАМИ
– Ицуко поставить бутылочку на место, – ответил он.
Сестра таким образом оказала ему большую услугу, но с тех пор каждый раз, когда хотела заставить Акиру что-нибудь сделать, она угрожала открыть тайну родителям. Эта уловка, однако, ничуть не расстраивала моего друга.
– Она тоже входить в комнату. Так что она такая же плохая, как я. Она ничего не рассказать.
– Значит, ничего страшного не случилось, – обрадовался я.
– Ничего страшного, старик.
– Значит, ты не уедешь в Японию?
– Никакой Японии. – Он улыбнулся мне. – Я оставаться в Шанхае навсегда. – Потом он торжественно посмотрел на меня и спросил: – Если папа не найти, ты должен ехать в Англию?
Эта тревожная мысль почему-то до тех пор не приходила мне в голову. Поразмыслив, я ответил:
– Нет. Даже если папу не найдут, мы будем жить здесь всегда. Мама ни за что не вернется в Англию. Кроме того, Мэй Ли не захочет туда ехать. Она же китаянка.
Несколько секунд Акира обдумывал мои слова, глядя на кубики льда, плававшие в воде, потом поднял голову и просиял:
– Старик! Мы жить здесь вместе, всегда!
– Точно! – обрадовался я. – Мы всегда будем жить в Шанхае.
Старик! Всегда!
Еще одно событие тех дней кажется мне теперь чрезвычайно важным. Я не всегда считал его таковым, более того, почти забыл о нем, но несколько лет назад произошло нечто, заставившее меня не только снова вспомнить его, но и впервые осознать глубокий смысл того, чему я стал свидетелем в те дни.
Это было вскоре после завершения дела Мэннеринга. Тогда я предпринял некоторые изыскания в области истории тех лет, что прожил в Шанхае. Кажется, я упоминал об этом: большую часть исследований я проводил в Британском музее. Вероятно, то было попыткой, по крайней мере отчасти, взрослого человека постичь природу тех сил, что были недоступны моему пониманию в детстве, а также намерением подготовиться к дню, когда я собирался начать серьезное расследование дела, связанного с моими родителями, ибо, несмотря на усилия шанхайской полиции, оно так и осталось нераскрытым. Я, между прочим, и теперь не оставил мысли в обозримом будущем приступить к этому расследованию. Без сомнения, я уже сделал бы это, если бы мое время не было расписано по минутам.
Короче, как уже было сказано, несколько лет назад я провел немало часов в Британском музее, собирая материалы об истории опиумной торговли в Китае, о компании «Баттерфилд и Суайр» и политической ситуации того времени в Шанхае. А также разослал некоторое количество писем в Китай с просьбой предоставить мне информацию, отсутствующую в Лондоне. И вот однажды я получил от одного из своих корреспондентов пожелтевшую вырезку из «Норт Чайна дейли ньюс», датированную тремя голами позже моего отъезда из Шанхая. Это была статья об изменениях правил торговли, установленных для портов иностранной концессии, которую я, безусловно, запрашивал, но на обратной стороне вырезки оказалась фотография, моментально привлекшая мое внимание.
Я храню эту старую газетную фотографию в ящике письменного стола, в жестяной коробке из-под сигар, но порой достаю и изучаю ее. На снимке изображены трос мужчин перед огромным автомобилем на какой-то тенистой улице. Все трое – китайцы. Двое крайних – в европейских костюмах и рубашках с жесткими воротничками – держат в руках котелки и трости. Полный мужчина в центре одет в традиционный китайский наряд: темный халат и шапочку, из-под которой виден хвостик волос. Как на большинстве газетных снимков тех лет, мужчины специально позируют фотографу, к тому же мой корреспондент отхватил ножницами слева добрую четверть фотографии. Тем не менее с первого взгляда на этот снимок, точнее, на его центральную фигуру в темном халате, я ощущал чрезвычайный интерес.
Вместе с этой фотографией я храню в сигарной коробке письмо, полученное от того же корреспондента приблизительно месяц спустя в ответ на мой следующий запрос. Он разъясняет, что полный мужчина в халате и шапочке это Ван Гун, военачальник, обладавший в те времена огромным влиянием в провинции Хунань, под его началом служило разношерстное войско, насчитывавшее почти три сотни человек. Как и большинство подобных ему князьков, он в значительной степени утратил свое влияние после окончания правления Чан Кайши, но, по слухам, все еще наслаждается умеренным комфортом где-то в Нанкине. Отвечая на мой вопрос, автор письма сообщает, что ему не удалось найти достоверных свидетельств существования связи между Ван Гуном и компанией «Батерфилд и Суайр». Однако, по его собственному мнению, «вполне вероятно, что в определенный период он вел дела с вышеупомянутой компанией». В те времена, указывает мой корреспондент, все перевозки опиума, а равно и любого иного выгодного товара, осуществлявшиеся по реке Янцзы через Хунань, были опасны: существовала угроза нападения бандитов и пиратов, терроризировавших этот регион. И только военачальники, по чьим территориям проходили маршруты торговцев, могли предложить эффективную защиту, так что компании вроде «Батерфилд и Суайр» почти наверняка искали протекции таких людей. Во времена моего детства в Шанхае Ван Гун с его мощным военным отрядом, несомненно, являлся особо желательным союзником. Заканчивает свое письмо мой корреспондент извинениями за то, что не сумел добыть более подробной информации.
Как уже было сказано, я запросил эти сведения только через пять-шесть недель после того, как заметил снимок на обороте газетной вырезки. Причина такой неторопливости была проста: хоть и был уверен, что видел когда-то полного человека с фотографии, к крайнему своему раздражению, я долго никак не мог вспомнить, при каких обстоятельствах это случилось. Мужчина ассоциировался у меня с какой-то сценой, в свое время вызвавшей то ли неловкость, то ли неприятное чувство, однако, помимо этого эмоционального ощущения, память не подсказывала ничего. Но однажды утром, когда я шел вдоль Верхней Кенсингтон-стрит, пытаясь поймать такси, меня совершенно неожиданно осенило.
Когда толстяк впервые пришел к нам, я не обратил на него особого внимания. Это случилось всего через две или три недели после исчезновения моего отца, и в доме тогда бывало множество незнакомых людей: полицейских, сотрудников британского консульства, служащих компании, дам, которые, войдя в дом и увидев мою мать, картинно протягивали к ней руки с жалобными возгласами. Что касается последних, то мама, помню, отвечала на их восклицания полной самообладания улыбкой и демонстративно уклонялась от объятий, произнося самым что ни на есть бодрым голосом нечто вроде: «Агнес, как я рада». После чего жала гостье руку, все еще неловко висевшую в воздухе, и вела приятельницу в гостиную.
Как я уже заметил, появление толстого китайца в тот день не вызвало у меня особого интереса. Помню, высунувшись в окно комнаты для игр, я увидел, как он выбирается из машины. Выглядел он в тот раз, кажется, почти так же, как на фотографии: темный халат, шапочка, хвостик. Я заметил, что автомобиль у него был огромный и блестящий и что, кроме шофера, его сопровождали два человека. Но и это не было так уж необычно: в дни, последовавшие за исчезновением отца, в доме побывало много очень важных посетителей. Тем не менее меня немного удивило, что дядя Филип, который находился в доме уже около часа, вышел на крыльцо встретить толстяка. Они обменялись бурными приветствиями, словно были ближайшими друзьями, и дядя Филип повел его в дом.
Не помню, чем я занимался после этого, но наверняка оставался в доме, хотя вовсе не из-за толстяка – он мало интересовал меня. Более того, услышав какое-то движение внизу, я даже удивился, что посетитель еще не ушел. Метнувшись обратно к окну, я увидел, что автомобиль по-прежнему стоит на подъездной аллее, а трос мужчин, ждавших в нем хозяина, тоже, вероятно, услышали шум в холле и с встревоженными лицами поспешно выбираются из машины. Потом я заметил спокойно направлявшегося к автомобилю толстяка, он подал своим людям знак не беспокоиться. Шофер держал для хозяина открытой дверцу, пока тот садился в автомобиль. И тут появилась мама. Вообще-то именно ее голос заставил меня броситься к окну. Я старался убедить себя, что он звучал так же, как в минуты, когда она сердилась на меня или на кого-нибудь из слуг, но к тому времени, когда мама показалась внизу и каждое ее слово стало отчетливо слышно, убеждать себя в этом стало бессмысленно. В ее лице было нечто, свидетельствовавшее о том, что она потеряла контроль над собой, нечто, чего я никогда прежде не видел. И я сразу понял, что это имеет отношение к исчезновению отца.
Мама кричала на толстяка, несмотря на попытки дяди Филипа успокоить ее. Она бросала ему вслед, что он предатель собственного народа, пособник дьявола, что она не желает принимать от него никакой помощи и, если он когда-нибудь посмеет снова прийти в ее дом, она «плюнет ему в лицо, потому что он – грязное животное».
