Александр Проханов - Политолог
Толпа, изнемогая, шевелилась, издавала непрерывный тягучий стон. Стрижайло чувствовал, как томится и мучается жизнь, как испаряется из нее драгоценная влага, как иссыхают тела, становясь тоньше и немощней. Носы у людей заострились, губы обесцветились и покрылись серой коростой. Глаза лихорадочно блестели. И повсюду слышалось: «Пи-и-и-ить». Этот звук напоминал тоскливый крик птицы, у которой разорили гнездо. Было невыносимо ощущать страдание стольких людей, медленную гибель детей и женщин.
По залу расхаживал молодой боевик, коротко стриженный, с рыжеватой челкой и зелеными насмешливыми глазами. Держал наперевес тяжелый автомат. К нему протягивались умоляющие руки, и очередная мать просила:
— Разреши сходить в умывальник… Ребенок погибнет…
Тот улыбался, не злобно, а скорее приветливо отвечал:
— Пусть подыхает.
Мальчик, которого Стрижайло ночью поил из ручья, смотрел черными вопрошающими глазами. Уверовал в то, что избавление может прийти от большого, незнакомого человека, уступившего ему место у водопоя.
— Как тебя зовут? — спросил Стрижайло мальчика.
— Руслан.
Имя прозвучало, как из чудесной пушкинской сказки, вызвав у Стрижайло нежность и обожание. И он вдруг сладостно, с прозрением блаженного, подумал, что это его сын.
Явился из «иной жизни», где когда-то они были вместе, окруженные картинами рая, от которых осталось память неясного восхитительного сновидения. Он не мог объяснить, где и каким был этот неправдоподобный рай, как черноглазый мальчик перенесся из одного времени в другое, как оказался в этом удручающем скоплении несчастных. Но был убежден, что это его сын, его появление неслучайно, означает, что здесь, в заминированном зале, сойдутся, наконец, две жизни, — «та» и «эта». Осторожно, с благоговением протянул руку. Погладил мальчика по блестящим волосам. Тот благодарно, радостно поднял на него маленькое, истомленное лицо.
На вторые сутки плена заложники были обезвожены, все реже поднимались с мест и уходили в темную раздевалку, откуда начинало тянуть теплым смрадом. Но те кто, забирал детей и скрывался в импровизированном туалете, возвращались оттуда с пластиковыми бутылками, в которых желтела жидкость. Сначала Стрижайло удивился, откуда в бутылках напиток, но потом, с болезненным изумлением, догадался, что это моча. Бутылку пускали по рукам, измученные жаждой дети пили, словно это была прохладная фанта. Не хотели расставаться с бутылкой, и тогда приходилось ее отбирать у ребенка, и он начинал плакать.
Стрижайло догадывался, что вокруг захваченной школы стянуты войска, создано оцепление, ведутся хитросплетения переговоров, бушует истерика на радио и телевидении. Множество возбужденных, эксцентричных политиков стремятся сюда, чтобы перед телекамерами и солдатскими цепями продемонстрировать свою жертвенность, народолюбие, беззаветное служение людям. И среди этих истерических воплей и отталкивающих безумств свершается задуманный Потрошковым план, требующий того, чтобы этих безумств было больше, истерика нарастала, а захваченные в плен дети и женщины испытывали все больше мучений.
К полудню, когда жара стала невыносимой, и многие, почти раздетые, прижимались к полу, обморочно дышали открытыми ртами, словно рыбы в иссыхающем пруду, — за окнами вновь зарокотал мегафон.
— Груз гуманитарной помощи… Вода и детское питание… Международных организаций… Пропустить на территорию школы…
На эти металлические звуки, доносящиеся из чрева железного робота, вышел Снайпер. В руке его был мобильник:
— Убери матюгальник, понял?.. Раздолбаю из гранатомета… Если пошлешь этих московских пидоров, уложу их прямо на дворе… Ты знаешь мое требование, — ко мне Президента России… Пусть берет президентский самолет и пиздярит сюда… В противном случае, к вечеру перестреляю половину заложников… Не надо им никакой воды и питания… Они объявили сухую голодовку и требуют приезда Президента…
Он захлопнул шкатулочку телефона и насмешливо оглядел лежбище страдающих людей. И это не была насмешка садиста, а ирония профессионала, превосходящего в своем мастерстве растерянных дилетантов.
Стрижайло чувствовал, как высыхает его тело, как испаряются бесчисленные частицы влаги, и от умерших клеток остаются сухие оболочки. Каждая клетка, умирая, источала корпускулу страдания. Казалось, высыхают глаза, спекаются внутренности, истлевают легкие, из обугленного рта вырывается синий огонь, и скоро он превратится в плоский, обтянутый кожей скелет, один из тех, что оставляет за собой бредущее по барханам племя. Но чем невыносимей была плотская мука, тем восторженней становился дух. Словно жар порождал просветленный бред, в котором сияло посетившее его ночью прозрение. Он — пастырь, разделяет со своим народом мученическую судьбу. В глубине любящего сердца прячет Христа, — не выдает мучителям, спасает Спасителя, сберегает его от второго распятия.
В этом просветленном бреду становилось несомненным, что рядом с ним находится сын, чудесным образом перенесенный из «иной жизни» в «эту». С этим чудесным перенесением кончилась двойственность его бытия, две их жизни встретились на перепутье истории, вместе, отец и сын, совершают вселенский подвиг.
Осторожно, чтобы не спугнуть это похоже на молитву знание, он обратился к мальчику:
— Пить хочется, правда?
— Да, — кивнул мальчик, облизав пересохшие губы, и на его тонкой шее вздулась синяя жилка.
— Сейчас бы к нашему ручью пойти, под гору. Там вода чистая, сладкая, прозрачная. Каждый камушек виден.
— К какому ручью? — спросил мальчик, поднимая большие, черные, окруженные длинными ресницами глаза.
— Или к колодцу. Помнишь, как пошли ночью, достали ведро, а оно полно звезд? Вода в ведре чуть колышется, звезды плещутся, а мы любуемся. Мама сказала, — нельзя пить студеную воду, горло заболит. А я сказал, — если со звездами пить, не заболит. Мы выпили, и не заболело. Ты помнишь?
— Не помню, — мальчик серьезно смотрел на него, и эти вопрошающие темные глаза казались прекрасными, ненаглядными и родными.
— А как мы летом шли по лугу, и он был весь в цветах, и когда подходили к кусту, — такой чудесный куст, весь перевит вьюнками, — из него вылетел коростель. Большой, красный, ноги висят, крылья хлопают суматошно, и ты закричал: «Птица!.. Птица!..»… Помнишь?
Мальчик внимательно вглядывался, — не в лицо Стрижайло, а в тот летний сказочный луг, по которому, окруженные бабочками, шмелями, сладкой пыльцой, шли три любящих друг друга человека, смотрели, как летит над травами красная, с коричневыми крыльями птица, падает в далекие цветы.
