Александр Проханов - Красно-коричневый
«Зачем поливать, если осень… »
– Тебя спросили, ответь! – повторил Каретный. – Согласись, глупо умирать из-за грязных носков Руцкого!
– Не знаю ни о какой операции, – сказал Хлопьянов. – Был только этот чемодан. Меня, как и вас, обманули.
– Скажите, ведь у вас есть женщина. Подруга, жена, не знаю, как ее назвать, – сказал Хозяин. – Вы отправили ее из Москвы, желая уберечь от опасности. У нас есть все основания полагать, что вы снабдили ее нужными нам документами. Истинный чемодан у нее. Куда вы ее отправили? Где ее спрятали? Обещаю, мы не причиним ей вреда. Получим чемодан и отпустим.
– Где твоя баба? – крикнул Каретный, – Скажешь, обоих отпустим! Дадим денег, валите на все четыре стороны! Не скажешь, и ей, и тебе конец! Вот также будет здесь стоять нагишом, Васюта ее подвесит!
– Не знаю, куда уехала… Сказала, что к тетке, до весны… Где тетка живет, не знаю… Нет у нее чемодана… Быть может, вообще его нет…
Хозяин смотрел на него сверкающим гипнотическим взглядом. Хлопьянову была неведома природа этого химически-синего ядовитого излучения. Этот взгляд сам по себе был пыткой.
– Не знаю, где чемодан… – повторил он, слабея.
– Теперь ты спроси у него! – Хозяин повернулся к Васюте, который стоял в стороне, сложив на груди могучие руки, и бело-розовая крепкая голова напоминала редиску.
Васюта смотрел своими маленькими белесыми глазками, моргал подслеповато бесцветными ресницами. Медленно двинулся вразвалку, но не к Хлопьянову, а косо, по кругу, мелкими шагами, словно оттаптывал землю вокруг турника. Оглядывал Хлопьянова, как оглядывают выставленный на обозрение предмет, кувшин или вазу, изучая ее форму, орнамент, исследуя сложную пластику. Лениво приблизился, напрягая железный загривок. И вдруг стремительно выбросил вперед толстую, как чугунная рельса, ногу. Ударил Хлопьянова в живот, в самый пупок, разбивая всмятку внутренние органы, брызнувшие кровью и соком. Хлопьянову показалось, что в живот ему ворвался снаряд и, проделав дыру, унес живую сочную сердцевину. Этот удар прошел сквозь живот, разрушил печень и почки и сквозь пупок и исчезнувшую пуповину проник в утробу матери, вскормившую его, и дальше, в бесконечную череду поколений, производя среди них разрушение. Затих и остановился в древних слоях, как замирает в толще земли сейсмический толчок. Этим ударом задохнувшийся от боли Хлопьянов был отсечен от прошлого, утратил с ним связь. Висел в ремнях с выпученными, полными слез глазами, выпуская изо рта горячий пар боли.
Васюта продолжал расхаживать, подслеповато его рассматривая, не всего целиком, а какой-то отдельный его фрагмент, какую-то морщинку или родинку. Упруго встал на носок, раскрутил волчком свое могучее тело и ударил ногой ему в пах, точно, прицельно, помещая стопу в промежность Хлопьянова, разбивая ее в кровь, смешивая в ней лимфу и семя. Хлопьянов на мгновение умер, утонул в черно-красной глубине непомерной боли, в которой, как на дне реки, было невозможно кричать и дышать, а только видеть, как выходят из тебя пузыри жизни.
Этим ударом была разорвана его связь с убегающей вперед чередой рождений, остановлена его стремящаяся в бесконечность жизнь. Удар прокатился по этой незримой, устремленной вперед веренице, стирая ее навсегда, не давая ей воплотиться.
Хлопьянов, как куль, висел в ремнях, отсеченный от прошлого и от будущего, в узкой застывшей прослойке времени, стиснутый двумя красными глыбами боли. Между этих красных, скользких глыб просунулось и смотрело на него лицо Хозяина.
– Кто был вторым? Кто унес чемодан? Где ваш напарник?
– Не было… Никакого второго… – Хлопьянов выдавливал из себя слова, похожие на сгустки разбитой печени, качая на ремнях бурдюк тела, наполненный кипящей жижей.
– Помоги ему вспомнить, Васюта! – сказал Каретный. – Нарисуй ему орден Красной Звезды!
Васюта извлек складной ножик с набором инструментов и лезвий, тот самый, которым он вскрывал замок кейса. Приблизил к глазам. Стал перебирать пилки, буравчики, ножнички, большие и малые лезвия – карманную портативную операционную, на которую с ужасом взирал Хлопьянов, на толстые пальцы Васюты, выбиравшие одно единственное лезвие, предназначенное для Хлопьянова.
Выбрал длинное, узкое, бесцветно сверкнувшее. Подошел к Хлопьянову, зажал ему голову, защемил могучим взбухшим предплечьем. Хлопьянов почувствовал, как в грудь ему вонзилась глубокая пышная боль, окружая сердце ломаным сложным орнаментом. Он кричал, задыхался в объятьях палача, дергал ремнями. А ему вместе со звездой вырезали сердце. Когда его отпустили, он повис, истекая кровью, дико вращая глазами. На груди его, среди алой росы, бегущих красных ручьев, кровянела звезда, его последняя боевая награда. Враги смотрели, как он, захлебываясь слезами, несет ее меж рассеченных сосков.
– Ну что, орденоносец, вспомнил? – Каретный схватил его за липкие волосы, отодрал упавшую на грудь голову, заглядывал в лицо. – Куда отправил свою ненаглядную? Куда спрятал суку? Хлопьянов, удерживая свое помраченное сознание на грани обморока, проталкивал слова сквозь разбухшее горло:
– Ты – сука!..
Каретный раздвинул в длинной белозубой улыбке рот. Извлек из-под мышки пистолет. Сунул его вниз стволом и, не прицеливаясь, прострелил Хлопьянову стопу. Вместе с выстрелом, желтой искоркой гильзы, в ногу шибанул удар, словно в кость вогнали лом. Этот удар достиг сердца и остановил его. Хлопьянов ушел в небытие болевого шока и пребывал там, покуда раздробленные осколки костей, размочаленные пулей мускулы толкали в сердце смертельные взрывы боли. И лишь когда эти взрывы сменились ровным, посильным для жизни страданием, сознание снова вернулось.
Хлопьянов открыл глаза, когда по волосам и лицу его текли холодные струи воды, а Васюта убирал ведро с расплесканным блестящим шлепком воды. Поставил ведро на землю, а Хлопьянов, возвращаясь в свет, в натянутые ремни, в ровное повсеместное страдание, в которое, как в простыню, было обернуто его изрезанное, исстрелянное тело, слабо подумал – ведро было предназначено не для роз, а для него, как орудие пытки, как способ ее продлить.
– Ну как? – придвинулся к нему Хозяин, жадно вглядываясь в Хлопьянова, словно искал не признания, а признаки страдания. Не желал пропустить ни единой конвульсии, ни единого стона, ни одной струйки крови, бегущей по мокрому телу. – Вы напрасно обрекаете себя на мучения. Скажите, где документы, куда вы отправили свою подругу, и мы сразу же вызовем врача, окажем вам помощь.
Его тело страдало все разом, как огромная, распиравшая во все стороны боль. Страдали отдельные органы – расплющенные печень и почки, вспоротая на груди кожа, раздробленная пулей нога, источая свою отдельную особую боль. Болела каждая кровинка, каждое кровяное тельце, ужасаясь общему, охватившему тело страданию. Он весь ухал, грохотал, звенел болью, как жуткая звонница с навешенными колоколами боли. Он был звонницей и колоколом. Окровавленный, в ремнях, качался в проеме.
