Завет воды - Вергезе Абрахам

— Аах, да, доктор… Довольно большая, — соглашается сестра, и, судя по ее тону, «довольно большая» означает, что им повезло, а с мелким не стоило и возиться.

Голова ее, как и у Мутху, совершает движения, сбивающие его с толку: то, что в Шотландии означает «нет», здесь становится «да», наклон с поворотом.

— Но только до колен, — добавляет она с ноткой легкого разочарования.

В течение следующей минуты Дигби уясняет: гидроцеле (и паховые грыжи, как он вскоре узнает) подразделяются на «выше колен» и «ниже колен» и только последние на самом деле заслуживают называться «довольно большие». Если бы данный образчик был рыбой, сестра, возможно, выбросила бы его назад в реку.

Дигби обливается потом. Чья-то рука вытирает ему лоб, прежде чем капли успевают упасть на пациента, — это босой санитар, который заодно отвечает и за эфирную маску. Операционная сестра открывает поднос с инструментами и ждет указаний.

— Вообще-то я никогда не видел ничего подобного, — тянет время Дигби.

— Довольно большое, — повторяет она, но с меньшим энтузиазмом, озадаченная тем, что доктор никак не делает разрез. Ее седые коллеги в Глазго могли бы на это ответить: «Ай, это отечная мошонка, и ты уж дважды энто сказал, но от болтовни-то она меньшeй не станет, так хватай ножик-то и дуй вперед».

глава 13

Сверх меры

Корпулентная белая женщина врывается в операционную, узловатыми пальцами прижимает к лицу хирургическую маску, в спешке позабыв про тесемки. Из-под криво сидящей шапочки выбиваются седые волосы.

— Я старшая сестра Онорин Карлтон. Опоздала к вам на обход, не успела поймать вас в отделении, — запыхавшись, говорит она. — Ай, бедняжка, вижу, Клод швырнул вас прямо в бой. Боже милосердный! Мог бы дать время встать на ноги, освоиться, — тараторит она с заметным знакомым акцентом, сразу ясно, что она джорди [66].

Он чуть отступает от стола.

— Сестра, я…

Синие глаза в гнездах из тонких морщинок смотрят внимательно и понимающе.

Она обходит стол, понижает голос до шепота:

— Все ведь в поряааадке?

— Да, да! Благодарю вас… То есть нет… Я в некотором затруднении, — шепчет он в ответ. — Я бы хотел сначала осмотреть пациента. Мне бы подумать, прикинуть план операции… Я оперировал гидроцеле, но, сестра, это — я не понимаю, с чего начинать.

— Ай, ну конечно! — машет она рукой. — Питер или Кришнан могли бы помочь, но оба заняты. Вот что я вам скажу: не сдались вам ни разу никакие помощники, но сегодня ваш первый день, так что, если вы возражений не имеете, я сама пойду в помывочную подготовлюсь.

Он бы ее расцеловал, но она уже убежала. Дигби расцепляет руки и поправляет салфетки вокруг коричневой дыни — надо же чем-то заняться. Сестра-ассистентка одобрительно кивает. Дигби не привык к такому почтительному отношению со стороны персонала. В Глазго его шпыняли сестры, он был объектом для издевок и для ординатора, и для врача-консультанта. Дело не в религии, просто медицинская иерархия, хотя они не гнушались спрашивать: «В какую школу-та ходил-та, ась?» или выяснять его футбольные пристрастия: «Ну и за кого булеешь-та, э?» Со стыдом Дигби осознал, что здесь, в Британской Индии, он белый и одно это возвышает его над всеми, кто не таков. Сестре и делать ничего не надо, чтобы усугубить его смущение.

— Десядинадпятнадцать, доктор? — вежливо осведомляется сестра.

— Он говорит, что предпочитает скальпель номер одиннадцать, спасибо, сестра, — отвечает за него старшая сестра Онорин, возникшая у стола как раз вовремя, чтобы расшифровать вопрос, и теперь у нее выговор, достойный дикторов Би-би-си.

Онорин обеими руками хватает мошонку, как регбийный мяч, который собирается доставить в зачетную зону.

— У нас в Мадрасе очень много филяриоза [67]. Он закупоривает лимфатические сосуды. Все обращают внимание на раздутые ноги — слоновость, — но в каждой распухшей ноге полсотни этих тварей. — Она туго натягивает кожу. — Я бы сначала сделала длинный вертикальный разрез кожи вот здесь. — Она показывает справа от срединного шва, темной прожилки над перегородкой, которая делит мошонку на два отдела.

Кожа расступается под лезвием скальпеля, по краям струится кровь. Останавливая кровотечение, Дигби успокаивается. Сердце замедляет ритм. Порядок восстановлен.

По совету сестры Дигби обматывает марлей указательный палец и отодвигает кожу мошонки от натянутого пузыря, высвобождая его со всех сторон, пока заполненный жидкостью мешок полностью не выйдет из половины мошонки, эдакое блестящее громадное яйцо Фаберже.

— Теперь можете дренировать. Я принесу таз, — говорит она, отворачиваясь.

Но Дигби уже проткнул пузырь. Струя прозрачной желтой жидкости ударяет ему прямо в лицо, прежде чем он успевает отдернуть голову. Онорин подхватывает мошонку и направляет фонтан в таз.

— Ну что ж, поздравляю с крещением, красавчик, — хохочет она.

Санитар вытирает ему глаза.

Когда пузырь опадает, Дигби обрезает лишнюю ткань мешочка, оставляя только краешек, а затем зашивает края разреза.

— Из этого можно целую рубаху сшить, — задумчиво говорит Гонорайн, приподнимая блестящий лоскут иссеченной кожи.

Он повторяет процедуру с другой стороны мошонки и зашивает все окончательно.

— Моя глубочайшая благодарность, старшая сестра. Не представляю, что бы я без вас делал.

— Зови нас Онорин, милок, — говорит она. — Ты блестяще справился. Это точно такая же операция, которую ты делал в Шотландии, просто патология чрезмерна.

В этом слове сформулировано первое впечатление Дигби об Индии. Этот термин он будет часто использовать, описывая привычные заболевания, которые в тропиках принимают гротескные масштабы, — «чрезмерный».

Каждый день Дигби едет на работу на велосипеде, потому что не может допустить, чтобы его, здорового человека, тащил на себе рикша. Этим утром на маленькой улочке рядом со своим бунгало он обнаруживает ковер из желтых цветов, осыпавшихся с высокого рожкового дерева. Он сворачивает на пыльную оживленную магистраль и обгоняет дхо́би [68] с громадным узлом белья на велосипедном багажнике. Баньяновое дерево на пути у Дигби — это центр деловой активности. Составитель писем уже приступил к работе: усевшись со скрещенными ногами и пристроив на бедрах картонку в качестве письменного стола, он выводит текст под диктовку женщины. Уличный торговец раскладывает пластмассовые браслеты на тряпке, расстеленной прямо на земле; знахарь, удаляющий серные пробки из ушей, ждет клиентов. По другую сторону дерева предсказатель в шафрановых одеждах помахивает колодой карт, разминаясь перед началом рабочего дня, рядом с ним неизменная клетка с попугаем. Дигби уже видел раньше, как попугай торжественно появляется из клетки, дабы вынуть карту, открывающую судьбу клиента, и как затем, бросив тоскующий взгляд в небеса, птица возвращается в свою тюрьму.

Проезжая мимо лотка с чаем, Дигби замечает, как клиент щурится, чтобы разглядеть мир сквозь молочно-белые роговицы. Выступающие надбровья, провалившийся вогнутый нос — у мужчины врожденный сифилис, ни малейшего сомнения. Если бы Дигби было кому писать письма, он, наверное, составил бы целый свод своих утренних наблюдений, описал хрупких изящных тамилов с их точеными римскими чертами лица, сияющими глазами и вечными улыбками. Рядом с ними он чувствует себя бледным, прыщавым и слишком уязвимым перед солнцем.

Дигби погрузился в руководство туземным хирургическим отделением. Его ДПВ, Питер и Кришнан, мастера мелких операций: гидроцеле, обрезания, ампутации, уретральные стенозы, дренирование абсцессов, удаление липом и кист. Они щедро делятся с ним своими навыками. Дигби подражает ДПВ и в остальном, выпивая в день несколько галлонов воды, заедая ее солевыми таблетками или соленым ла́сси [69]. Жара и влажность не ослабевают. Говорят, бывает короткий сезон дождей, хотя по большей части его и назвать так трудно.