Фавн на берегу Томи - Буркин Станислав Юльевич

Нерешительными шагами он двинулся в конец коридора, дважды останавливался, кусал губу и продолжал двигаться. Дойдя, он поставил чемодан, вдохнул последний раз и очень громко постучался.

— Войдите! — ответил оттуда Человековский голос.

«Что я наделал!» — подумал Бакчаров. Все это время он надеялся, что Человека там не окажется и он уйдет с чувством приподнятого собственного достоинства. А Человек возьми и окажись в этот раз в своем номере. И кем бы теперь почувствовал себя учитель, если бы, как трус, бросился к лестнице? Нет. Это почти как дуэль. Ему пришлось толкнуть дверь и шагнуть в темную комнату с опущенными тяжелыми шторами.

— Проходите, садитесь, Дмитрий Борисович, — послышался голос невидимого хозяина.

Бакчаров оставил дверь в коридор приоткрытой. Он решил, что так безопаснее. Поставил в углу глобус и чемодан и медленно шагнул навстречу Человеку.

Человек сидел в кресле в углу недалеко от окна и сжимал костлявыми пальцами поручни. Бакчаров подумал о том, как это неестественно — вот так просто сидеть в кресле в темноте среди белого дня. В комнате царили покой и тишина. Человек задумчиво смотрел перед собой незрячими глазами так, словно вслушивался или вспоминал чтото давнее.

— Я хотел спросить вас насчет вчерашнего, — собравшись, начал первым Бакчаров.

— Чего вчерашнего? — строго спросил Иван Александрович и хмуро посмотрел на учителя. Тот чувствовал себя гимназистом на ковре у директора.

— Ну а что вчера было? — схитрил Бакчаров, чтобы заставить собеседника начать первым говорить о сверхъестественном.

— Я пошел побродить перед сном по лесу, а вы меня зачемто выследили, — с некоторым раздражением стал рассказывать Человек. — Вы были очень пьяны, Дмитрий Борисович. После того как вы забылись пьяным сном, я пытался вас растолкать, но это оказалось невозможным. Тогда я решил не бросать вас снежной ночью в лесу, развел костер и до утра ждал, пока вы не придете в себя. Дальше, надеюсь, вы все помните?

Бакчаров очень внимательно его выслушал, смутился и вспомнил чертиков у Залимихи, и как она сказала ему, что это пройдет и что еще не такое случается после ее зелий. Он почувствовал себя страшно виноватым, но мгновенно взял себя в руки.

— Нет, я не об этом, — быстро сказал он деловым голосом. — Я насчет вчерашнего разговора о женщинах. Помните, вы просили, чтобы я убедил вас в том, что силы тьмы не властны над божественным светом, таящимся в каждой женщине?

— Ну и, — потребовал продолжения Иван Александрович.

Бакчаров замялся. Теперь он точно чувствовал себя провинившимся школяром перед сердитым начальником.

— Я могу это сделать в литературной форме? — спросил он застенчиво.

— Пожалуйста, пожалуйста, — развел руками артист, и надолго воцарилось молчание.

Бакчаров зашатался из стороны в сторону в нерешительности и только хотел попрощаться, как Человек сказал примирительнодружеским голосом:

— Хотите, спою вам песенку?

Бакчаров вновь замялся. Он чувствовал себя страшно неловко перед артистом. Хотел как можно скорее уйти. Но разве от таких предложений отказываются?

Он развел руками, осмотрелся, шагнул в сторону и присел на краешек стула возле круглого обеденного стола.

Человек дотянулся до прислоненной к стене гитары, недолго ее настраивал и вот уже заиграл тихую романтическую балладу.

Бакчаров стыдливо усмехнулся, и на проигрыше Человек улыбнулся ему в ответ.

Гитара смолкла.

— Однажды, когда я зимовал в Тибете, — вдруг начал рассказывать Человек, — меня чуть было не подвергли экзекуции местные хозяева опиумных плантаций за то, что якобы я отвлекал своей музыкой крестьян от сбора урожая. На что я ответил языком их же мудрецов: «Есть старина Ван — не любят, нет старины Вана — скучают… Вы, помещики, что ладьи на воде, а народ, он как река: может нести, а может и потопить. Так что вол — пашет, конь — ест зерно, люди растят сыновей — грех жаловаться и всем счастье!» Эти слова так поразили местных помещиков, что вскоре мне был передан в собственность один из высокогорных дворцов Чегана, в придачу шесть опиумных полей, библиотеку тибетской мудрости, десять наложниц и сто восемьдесят работящих крестьян. Спустя годы я, как Одиссей, блаженствующий у Калипсо, чудом очнулся от философического помутнения и, бросив дворец к чертовой матери, бежал из Азии прочь, зарекшись никогда больше не подражать ни словами, ни образом жизни мудрецам этой паршивой страны.

А Сибирь, Дмитрий Борисович, она ведь похлеще Тибета в плане одурманивания беспечных странников. Так что, господин учитель, не расслабляйтесь и вы в ее метафизических дебрях. Как говорится, если сердце не на месте, то и смотришь, да не видишь, слушаешь, да не слышишь, и только черти обманывают тебя. Тьфу ты! Опять эта восточная зараза… Хотите, сделаю чая? У меня еще остался «Бергамотовый бегемот».

— Нет, спасибо, я только что из гостей. И мне уже пора. Я хотел сказать… что как бы там ни было… Иван Александрович, я действительно был очень пьян, — виновато сказал Бакчаров, терзая и заламывая пальцы. — И я хочу извиниться за вчерашнее… или за сегодняшнее…

Иван Человек кивнул и, как вождь, церемонно поднял руку в благословляющем жесте. Потом они попрощались, Иван Александрович стал музицировать, а Бакчаров, тихонько притворив за собой дверь, удалился.

На обратном пути к избушке Бакчаров был в большем смятении, чем когда шел из нее за вещами в «Левиафанъ». Кто перед кем виноват: он перед чудаковатым артистом или, может быть, чародей, колдун все еще играет с ним в свои злые игры? Нет, ктото определенно водит его за нос. Вопрос только в том, черт ли это или его собственный рассудок.

У Чикольского он постановил сделать все, чтобы достучаться до истины. Для этого ему нужно было непременно встретиться с какимнибудь нейтральным участником вчерашнего наваждения. С губернаторским семейством встречаться он не хотел. Тем более это был день похорон Марии Сергеевны. Нельзя вот так прийти и начать сеять смуту мистическими вопросами в такой скорбный день. Бакчаров живо вообразил себе отупевшего от горя и отчаяния генерала Вольского, как он слушает его бредни и отвлеченно со всем соглашается. Нет, такого удостоверения ему было недостаточно.

Единственным человеком, к которому он мог пойти сегодня же, была Елисавета Яковлевна. Осознав это, Бакчаров вынул из кармана блеклую фотографию. Девушка была строго одета. Голова чуть наклонена, немного жеманный взгляд, тонкие длинные пальцы в шелковых перчатках элегантно сжимали собранный веер.

«Завтра же вы к ней явитесь», — прозвучали в его голове слова Человека.

Бакчаров подумал о том, что останется совершенно безнаказанным, если поцелует ее фотографию. Странно, конечно. Но если так хочется, и в этом нет ничего ужасного. Ведь это не спящая красавица, а всего лишь фотография. Он потерял самообладание и прижался сухими губами к глянцевой поверхности.

— Любите ее, да? — раздался сзади сообщнический голос подкравшегося Чикольского.

Бакчаров раздраженно спрятал фотографию.

— Нет, — непринужденно бросил он, не глядя на поэта, — просто пахнет приятно. — И вот еще. Если вы действительно хотите, чтобы я у вас остановился, то запомните: никогда, никогда не подкрадываться! — добавил он строгим деловым тоном и вышел из домика.