Аут. Роман воспитания - Зотов Игорь Александрович

Принесли ужин, прибежали дети. Мы с Ритой допили вино и заказали еще по бокалу. Было так хорошо, что у меня и голова от вина не заболела. Между тем стемнело совсем, на небе вылезли крупные звезды.

В какой-то момент я обратил внимание на то, что Маша с Мишей стоят здесь, на палубе, у правого борта, и разглядывают звезды, а вот Алексея и Ксении нет. Я встал и обошел палубу – никого, одни туристы, немцы в основном. Вернулся и сверху увидел их. Они стояли на самой корме, на нижней палубе, в загончике, огороженном металлической сеткой, рядом со шлюпками. Что-то мне стало тревожно, хотя они были далеко от края. Зачем они туда перебрались? Алексей говорил, держа Ксюшу за руку, показывал ей пальцем на звезды, в чем-то убеждал, кажется. Я решил не говорить ничего Рите, а спуститься и привести их наверх. Но, сделав несколько шагов, я почему-то, не знаю до сих пор почему, вернулся. Так и есть! Они стояли уже у самого последнего, довольно низкого ограждения, за которым пенилась вода из-под винтов. Я хотел крикнуть, но крик не вышел, какой-то слабый хрип. Тем более за спиной звучала музыка, свистел ветер, а внизу гудели машины. Не услышат…

Дальше было все точно, как в немом кино: Алексей показал Ксении на что-то внизу, где бурлило, девочка перегнулась через ограждение, чтобы лучше рассмотреть. Слишком, по-детски, перегнулась… И, прежде чем я успел что-то понять, мой сын, мой, так сказать, первенец, сделал какое-то резкое движение, мелькнули лодыжки, белые башмачки…

– …В набежавшую волну, – почти выговорил я, к собственному ужасу. Я не понял, как это произошло, то ли девочка вывалилась случайно, то ли он ей «помог» это сделать… А может, он как раз хотел действительно помочь, да неловко, и вместо помощи – загубил? Ха-ха. Я, разумеется, в это не верил ни секунды.

Ни крика, ни всплеска, понятно, слышно не было. В свете палубных огней мне на секунду привиделась ее головка среди пенных бурунов и исчезла в темноте. Я завороженно смотрел вниз, сердце мое стучало сильнее, чем корабельные машины. Что делать? Кричать? SOS? Поздно. Пока я стоял, корабль уже ушел на добрых полмили. Опять же – темно. А главное, что я скажу Рите?! Что собственными глазами видел, как мой собственный сын, кажется, – ха-ха! – выкинул за борт ее дочь? Чудовищно. «Он тужился от ужаса» – сам собой возник каламбур. Хорошенькое бонмо!

Чем дольше я так стоял, тем стремительнее таяли шансы. Впрочем, шансы на что? Тем паче Алексея внизу уже не было. И слава богу… Потому что сзади меня обняла рука Риты, легко погладила мое плечо и отпустила. Ну да, дети могут увидеть…

– Ты куда пропал?

– На звезды смотрел, – сдавленно ответил я.

– Что у тебя с голосом? – не ускользнуло от нее.

– Да ничего, грустно. Завтра ты улетишь… Я улечу… Мы улетим…

– Вы улетите, они улетят… Ты не видел Ксюшу?

– Нет, – наконец соврал я, и стало легче. – Пойдем выпьем вина.

Мы вернулись, чокнулись бокалами. И тут меня начала бить дрожь, крупная, сильная.

– Я, кажется, замерз, – опять соврал я. – Пойду надену свитер.

– А мне хорошо. Иди, а я поищу Ксюшу. Маша, Миша, вы не видели Ксению? – позвала она близнецов.

Я быстро ушел, а когда Рита уже не могла меня видеть, почти побежал по коридору. Толкнул дверь каюты, так и есть – Алексей спокойно сидел на своей койке и читал книгу Гумилева, но не того, не поэта, а историка. Он даже не обернулся, когда я вошел.

И что, сказать ему, что я видел? Начать бить его в исступлении, забить насмерть? Но что изменится? Рита поймет-простит? Ха-ха-ха!

Я сел на койку.

– А где Ксюша, не знаешь? – в третий раз, точно евангельский этот Петр, соврал я.

И петух не прокричал. А Алексей не ответил, даже не обернулся. И очень хорошо сделал, ибо что я хотел услышать? Правду? Но я и так ее знаю. Тогда что? Ни-че-го. Я посидел еще рядом с убийцей, потом нашел в чемодане свитер, надел и пошел на палубу. Нужно было доигрывать спектакль до конца.

Понятное дело, теплоход остановился, дал задний ход, потом развернулся и принялся прожекторами ощупывать бессмысленную ночную хлябь. Ближе к утру появились катера с черноусыми греками. Греки что-то гортанно кричали, кричали. Рита стояла на носу, вглядываясь в волны. Я стоял рядом. Дети тоже, даже Алексей.

В Афинах я проводил ее до гостиницы, посидел в ее номере. Она даже разговаривала со мной, с отцом убийцы, с соучастником по сути. Говорила, говорила. Про то, что жарко в Греции; удивлялась тому, как они (то есть древние греки) в такой жаре умудрялись выдумывать свои мифы, трагедии, храмы и гимны…

– Не понимаю, – говорила она ровным голосом. – В такой жаре невозможно ни о чем думать.

Я слушал и не перебивал. Я вообще, кажется, не сказал ни слова.

– А вот русские в своем таком, знаешь ли, бодрящем климате, кажется, совсем ничего хорошего и не придумали. Автомат Калашникова разве что. Странно это. Я хотела посмотреть какой-нибудь спектакль в настоящем греческом амфитеатре. И еще на Парнас подняться, как у Фаулза, помнишь? Он же совсем невысокий… Видишь, как нам повезло тогда, на дороге… Действительно хорошие тормоза… Если я мужа попрошу мне такую же купить? А? Нет, не купит, он не хочет, чтобы я ездила… Не хотел…

Муж ее, кстати, прилетал завтра. Надо было заняться формальностями, а Рита не хотела, да и не могла. Я ее слушал, а в голове все крутилась песенка «про палубу».

– Я улетаю сегодня, ты помнишь? – спросил я. – Надо детей сдать матери.

Рита кивнула.

– Холодно им будет после такой жары. Привыкнут не сразу, – ответила она.

– Я тебе позвоню, – сказал я.

– Да-да, конечно.

Я подошел, обнял ее, сидящую на кровати, сверху, наклонился и поцеловал в макушку. Она не пошевелилась.

– Ну, я пошел.

– Счастливого пути. Детей поцелуй за меня.

– Хорошо, я позвоню…

– Да-да. До свиданья.

Я вышел. Я понял, что никогда ей не позвоню. Хотя бы по той простой причине, что не знаю ее телефона. Я, как вы поняли, два раза намекнул ей, но оба раза – бесполезно.

Поздним вечером мы были уже в Копенгагене. Разумеется, я ни словом не обмолвился ни бывшей жене, ни ее нынешнему мужу о роли Алексея в этой новой греческой трагедии.

Наутро я подумал было вернуться в Грецию, посмотрел расписание и узнал, что даже успею туда до прилета Ритиного мужа. Но не полетел. В Сан-Диего меня ждала работа, а для подвигов, подобных мещерским, я, по всей видимости, был уже староват.

Дон

I

Я поначалу не поняла, что произошло. Время и боль тянулись слишком долго, чтобы это понять. Наконец акушерка подняла на вытянутых руках что-то кровавое, сморщенное, жуткое. Это был мой сын. Мне казалось, что страдания мои окончились, однако ничего подобного. Сына унесли, а врач и акушерка продолжали копошиться.

– Двойня у вас, – пояснила акушерка, но как-то скупо.

Я ничего не произнесла в ответ, у меня не было сил улыбнуться. Двойня так двойня, – подумала. Было больно, но не так, как с первым. И еще я думала, что больше никогда никого не буду рожать, что ни к чему такие мучения; думала, что и хорошо, что двойня, – на мой век хватит.

Потом оказалось, что не двойня. Что «девочка» (мы ее так с Мишей между собой простенько назвали) задохнулась и умерла. Слишком долго ждала, пока выйдет брат. Теперь бы ее, конечно же, спасли, выходили, и не только на Западе, но и в Москве. А тогда в СССР, тем более в Ростове, не смогли. Утешали меня тем, что один-то остался, что молода – еще десяток нарожаю. Будто я лягушка: отметала порцию и еще, как придет сезон, отмечу. Кого щука съест, кого цапля, а кто сумеет – выплывет.

Я про лягушек нарочно. Потому что любому понятно, что творилось во мне после всего. Когда в первый раз Алешу принесли на кормление, шевельнулось какое-то брезгливое чувство, совсем глубоко шевельнулось, проговорилось даже нечто вроде: убийца.

Понимаю, что не права, что дикость – так думать о собственном первенце, но что поделать с подсознанием-то?! Как ни изгоняй эту мысль из себя, коль скоро она проявилась, то с каждой попыткой ее изгнать она, наоборот, усиливается. Растет в потаенном месте, крепнет.