Три часа ночи - Карофильо Джанрико

— «Великий Гэтсби» мне понравился.

— Фицджеральд был великим писателем и несчастным человеком. Есть у него одна фраза, которую я периодически себе повторяю: «В самой темноте души всегда три часа ночи».

Эти слова засели у меня в памяти, поскольку выражали не только потрясающую интуитивную догадку, но и прямо противоположную ей мысль, как бывает с лучшими метафорами, об истинном смысле которых подчас не подозревают даже те, кто их придумал.

— Иди в душ первым. Только, пожалуйста, включи воду похолоднее, чтобы потом я тоже мог спокойно помыться и не опасаться, что ты опять задремлешь, — сказал отец.

Проведя в ванной минут пять, я кое-как вытерся, обернул полотенце вокруг бедер и вернулся в комнату. Окно было открыто, папа курил на балконе, от свежего воздуха по моей влажной коже побежали мурашки. Внезапно я с тоской подумал, как было бы здорово, если бы мы с отцом поселились тут навсегда и могли жить, как живем сейчас — без всяких распорядков дня и перерывов на сон.

Папа ушел в душ, а я принял таблетку, с книгой в руках перебрался на балкон и сел читать.

Вскоре выяснилось, что читать я не в состоянии. Фразы путались, знакомые вроде бы слова вгоняли меня в ступор. Создавалось ощущение, будто я держу в руках книгу на иностранном языке. Затем мне стало казаться, что балкон пришел в движение и крутится, точно карусель; меня замутило, я почувствовал сердцебиение, такое же громкое и болезненное, как в былые времена.

Я сообразил: начинается припадок. Надо позвать отца, пусть он немедленно везет меня в больницу. Немедленно.

Все попытки что-то сказать ни к чему не приводили. Организм не слушался моих команд. Я сидел в шезлонге, держа книгу на прикрытых полотенцем коленях, и не мог ни говорить, ни шевелиться.

При этом мой мозг лихорадочно продолжал работать. Как прошел припадок четыре года назад? Я мало что о нем помнил. Насколько мне было известно, ничего особенного со мной тогда не случилось, просто я как будто внезапно уснул. Может, эпилепсия — болезнь вполне безобидная, а может, я умираю. Эта мысль прозвучала в моей голове именно так, без вопросительной интонации: может, я умираю. Я отнесся к ней спокойно, почти безучастно.

— Антонио, ты в порядке?

Я ответил не сразу.

— Э-э… Голову что-то повело.

— Только это? Ты выглядел так, словно впал в транс.

— Да, только это. Хотя головокружение было довольно сильное, наверное, из-за недосыпа. Сейчас мне уже лучше. А как твое самочувствие?

— Тоже голова кружится. Перед ужином закажем крепкий кофе. Ты принял таблетку?

Следующие минут тридцать мы молча сидели на балконе, собираясь с силами. Смотрели на небо, затянутое облаками, — сперва белые, они постепенно темнели и уплотнялись. Я предположил, что вот-вот пойдет дождь, порадовался, что на протяжении этих двух дней нам везло с погодой, подумал, что на вечеринку мы, вероятно, отправимся на такси, в очередной раз поразился тому, какой удивительный человек мой отец, пообещал себе, что, когда мы вернемся домой, я непременно продолжу общаться с папой так, как общаюсь с ним здесь, ведь он рассказывает столько интересного и за эту поездку мы с ним, кажется, по-настоящему сблизились, и лучше поздно, чем никогда, а еще мне досадно, что Люси лесбиянка, потому что она мне очень понравилась, и мне, сам не знаю почему, почудилось, что я ей тоже…

Дискомфорт прекратился, но в голове по-прежнему царила неразбериха — мысли приходили и уходили раньше, чем я успевал их отследить.

В таком состоянии, одновременно приятном и тревожном, я пребывал до той минуты, пока мы не вышли на улицу и таблетка не начала действовать.

Мы с отцом надели белые рубашки, вид у нас был веселый, а лица загорелые и отдохнувшие, как и подобает, когда люди целый день проводят на пляже.

Выйдя на Ла-Канебьер, мы почувствовали себя почти как дома, хотя это была та же самая улица, где мы так перепугались два дня назад. Сейчас мы ощущали себя равноправной частью людского потока, движущегося навстречу ночным приключениям.

Прошагав несколько сотен метров, я стал прислушиваться к разговорам других прохожих и вычленять из них отдельные слова. Говорили по-арабски (я предположил, что это арабский), по-французски, по-арабски и по-французски вместе, переходя с шепота на крик и меняя интонации с дружелюбных на насмешливые, а подчас и угрожающие.

Я шагал и даже не думал о том, что, возможно, это моя последняя ночь в Марселе.

Адель подробно описала дорогу до дома Марианны.

— Панье не так страшен, как его малюют, — заверила она, протягивая нам листочек с адресом и маршрутом, — но на всякий случай держите ухо востро.

И действительно, переход через границу — пристань Кэ-дю-Пор, отделявшую порт от старого города, где мы еще не были, — воспринимался сегодня иначе: нас по-прежнему не покидало ощущение, что за нами наблюдают, и в то же время мы чувствовали, что вышли на новый уровень отождествления с городом.

Периодически на тротуарах мы натыкались на груды мусора, на одном из перекрестков увидели остов мопеда, с которого были сняты колеса и сиденье. То тут, то там из закоулков крадучись выходили стайки подростков, освещение было слабым, будто его только-только включили после длительного периода темноты, из дверей подъездов сильно пахло едой, потом и другими человеческими выделениями.

Мы добрались до Монте-дез-Акуль и поднялись по ней к Рю-де-Рефюж, где располагался дом Марианны. Здание, по-видимому, возвели в двадцатые годы или даже раньше, зеленые ставни на окнах выгорели и облупились, штукатурку на стенах не обновляли давным-давно. В фасаде дома ощущалось нечто преходящее и в то же время вечное — впрочем, пожалуй, то же самое можно было сказать обо всем старом квартале, в котором он находился. Дверь подъезда стояла нараспашку.

К квартире, расположенной на первом этаже, вел длинный темный коридор. Мы постучали в дверь колотушкой, потому что звонка на стене не оказалось.

Секунд через двадцать дверь открылась, и мы увидели Марианну.

23

— Vous devez être les italiens. Je suis Marianne [11], — сказала она, пожимая руку моему отцу, который с улыбкой кивнул и представился, тоже назвав лишь свое имя.

Марианна повернулась ко мне и несколько мгновений всматривалась в меня так, будто ей было трудно разобрать, что перед ней за человек. Наконец она протянула руку и мне.

На ней были очки в черной оправе, которая больше подошла бы мужчине, и с толстыми стеклами — очевидно, Марианна имела сильную близорукость. Однако даже эти уродующие лицо очки не могли скрыть иронию в ее умных темных глазах или испортить вид ее длинных, выразительно изогнутых бровей.

— Je suis Antonio, je ne parle pas français [12], — пробормотал я.

— C’est dommage [13], надо выучить. Английский знаешь?

— Да, немножко.

— Хорошо. Но французский ты все равно учи. Что ж, этим вечером мы с вами говорим по-итальянски — мне нужно практиковаться. Если буду делать ошибки, поправляйте.

Отец преподнес Марианне вино, она поблагодарила, сказав, что, хотя «Шатонеф» всегда званый гость в ее доме, нам не следовало так тратиться. С этими словами она отступила от двери и пригласила нас войти.

— Сегодня мы празднуем приезд Адель и Люси из Тулузы. Они мои лучшие подруги — впрочем, с ними вы уже знакомы. Еда слева, напитки справа. Угощайтесь и чувствуйте себя как дома. Надеюсь, магрибская кухня вам понравится.

Мы очутились в просторном помещении, напоминавшем скорее не гостиную, а переоборудованный склад. В воздухе витал сладковатый запах чего-то наподобие ладана, стены были оттенка морской волны, вдоль левой тянулся длинный узкий стол с двумя подсвечниками по краям, уставленный разными яствами, у правой размещался сундук из необработанного дерева, на котором стояли напитки и еще один подсвечник. Прочую меблировку составляли стулья, телевизор, диван со множеством подушек, ковер, стеллаж с книгами и всякими безделушками и стереосистема. Гости, всего человек двадцать, сидели или бродили и болтали.