Человеческое животное - Олафсдоттир Аудур Ава

— Ваш любимый малыш, — говорю я.

— Она в школе сейчас проходит средний род, — продолжает женщина.

Удаляю обезболивающие иглы с тыльной стороны ее ладони.

— Он долго боролся за жизнь, — произносит она, стараясь не смотреть в сторону люльки.

Я сижу рядом с ней и молчу.

На полу автокресло для новорожденного.

— Сегодня ночью во мне еще бились два сердца.

Во время разговора она теребит волосы, словно разбирает пальцами спутанные пряди, ее движения напоминают мне движения арфистки.

— Его взвесили, он весил около четырех килограммов. Пятьдесят два сантиметра. Большой мальчик с большими руками. Я никогда не узнаю, была ли у него дислексия, как у его отца.

Она говорит.

Я молчу.

— Ему вымыли и высушили волосы. Они вились.

Затем она спускает ноги на пол и начинает одеваться. На полу у кровати стоят ее ботильоны. Черные, разношенные, на молнии сбоку.

— Я слышала, как кто-то сказал, что ребенок лежал слева.

Она обувается.

— Сейчас я понимаю, почему не могла лежать на левом боку.

Вернувшись домой, наполняю ванну. Погружаюсь в воду, опускаюсь в темную глубину, откуда мы приходим.

Я пытаюсь понять такое эфемерное и сопряженное с опасностями явление, как жизнь, пишет двоюродная бабушка своей подруге Гвиневер.

Каждая возникшая жизнь — Вселенная. Каждая угаснувшая жизнь — Вселенная.

Здесь больше не живет

— Ты пришла к какому-то выводу об изысканиях Фивы? — спрашивает сестра.

— И да, и нет.

— Так верит она в человека?

— И верит, и не верит.

— А надежда есть?

— И есть, и нет.

Мне приходит на ум глава из «Жизни животных», которая называется «Последние сутки человека на земле».

— Думаю, бабушка считает неизбежным, что человек уничтожит сам себя, — добавляю я.

Текст двоюродной бабушки, однако, не свободен от противоречий. Нередко случается, что бабушкина точка зрения в одной главе вступает в противоречие с ее же точкой зрения в другой. Я могла бы ответить сестре, что бабушка, похоже, не доверяет собственному повествованию, постоянно сомневается в своем знании и копает глубже. Или ей приходит в голову подход, который мог бы пролить новый свет. Но, скорее всего, она просто не хотела делать никаких выводов, потому что нет ничего настолько одностороннего, чтобы привести к неопровержимому заключению, не бывает окончательных слов. У меня есть подозрение, что бабушка имеет в виду собственный подход, когда пишет своей подруге:

Можно иметь мнение обо всем. И противоположное мнение.

В последнем письме к Гвиневер, том, что вернулось с пометкой «здесь больше не живет», можно прочитать следующее:

Ты спрашиваешь, приблизилась ли я к чему-нибудь. Мой ответ — нет. Сегодня я знаю даже меньше, чем вчера. Наверняка знаю, лишь что солнце всходит и заходит, что человек рождается и умирает, нет ничего конечного и неподвижного, что человек — первопроходец в мире вечного движения и переменного света.

Затем она пишет:

Трудно понять другого. Но еще сложнее понять, труднее всего узнать, что самое неведомое из всего неведомого, самое неизвестное из всего неизвестного так это сам человек.

— И какой же вывод?

Всю свою долгую жизнь я пыталась понять, зачем рождается человек. Наконец я это понимаю, теперь понимаю, кажется, ясно вижу: человек рождается, чтобы любить.

— Самая важная особенность человека, Дня, — мужество, — сказала однажды двоюродная бабушка.

Это согласуется с тем, что она написала ручкой на полях «Жизни животных»:

В конце книги речь должна идти о бесстрашии и мужестве.

Умирая, поэт говорит ручейку: друг, ты будешь меня вспоминать?

По чистой случайности я была одна рядом с двоюродной бабушкой, когда она умерла в возрасте девяноста трех лет через полмесяца после того, как получила инфаркт. Я навещала ее каждый день, сидела рядом, разговаривала с ней, и мне казалось, что она шла на поправку. Правда, она жаловалась, что после каких-то новых пилюль больше не узнает свое сердцебиение, — так она выразилась.

— Это не мой ритм, — говорила она.

Бабушка попросила принести ей духи, которые хранила в шкафчике в ванной. Я вынула пробку из флакона «Звездного аромата», она понюхала и нанесла несколько капель за уши. Затем вставила назад пробку и попросила отнести флакон обратно в шкафчик.

Мама только что ушла, и бабушка сидела в кровати и рассуждала о жизни и бытии. Я помню, что она, как обычно, спросила, как прошло мое дежурство, сколько родилось детей, интересовалась новшеством — бассейнами для родов, хотела знать мое мнение. Затем спросила, не забываю ли я поливать бегонию. Полчашки в день достаточно, напомнила она. Еще просила приглядеть за коробкой до ее возвращения домой, и я даже не задумалась, какую коробку она имела в виду.

Я держала ее за руку.

— Важно уметь радоваться, — сказала она и улыбнулась. — С самого рождения.

Когда пришло время перекусить, бабушка попросила принести чашку кофе и ревеневый пирог. Сказала, что сама тем временем немного полежит, и я помогла ей поправить подушку.

— Дия, дорогая, спасибо, что ты у меня есть, — поблагодарила она.

Оглядываясь назад, вспоминаю, как странно прозвучали ее слова, когда она вдруг добавила:

— Была рада попробовать существовать.

Когда я вернулась, она уже умерла.

Перед самым моим уходом бабушка, по обыкновению погладив меня по тыльной стороне ладони двумя пальцами — указательным и средним, сказала:

— Случайности, Дия. Помни о случайностях. Потом она произнесла, и я это отчетливо помню: — Я присмотрю за твоим мальчиком.

Все, что меньше малого

Хотя двоюродная бабушка не верила в человека, она верила в ребенка. Или, точнее, она не верила в человека, за исключением того времени, когда он кроха. Это целиком и полностью соответствует рассказам ее коллег по родильному отделению. Одно дело человек, другое — ребенок. Все маленькое, особенно то, что меньше малого, чувствительное и слабое вызывало у нее интерес и теплые чувства, будь то люди, животные или растения, и более всего то, что недавно появилось на свет, — побеги всех видов деревьев, котята, ягнята, однодневные жеребята, первый одуванчик весной, хрупкие яйца птиц, птенцы в гнезде, мухи и пчелы, даже мелкие картофелины пробуждали в ней удивление и чувство прекрасного, мелкие ягоды казались ей лучше больших и отяжеленных сладостью, семена и поросль она ценила выше всего выросшего, радовалась тонким светло-зеленым росткам и ощупывала их пальцами; великое начинается с малого, говорила она. Ее ум также занимало все непредсказуемое в природе, животные и растения, которым приходилось плохо весной, когда та обманывала, давала обещание, что скоро придет, своим холодным прозрачным светом, проникавшим во все уголки, а потом вдруг безо всякого предупреждения исчезала под белыми сугробами, как раз когда на деревьях появлялись почки и сезон ягнения был в самом разгаре.

Парадокс рукописей состоял в том, что, хотя человек исчезнет с лица земли, как предполагала бабушка, в царстве будущего останутся не только животные и растения, в нем также окажется пространство для детей. Более того, найдется надежное место и еще для двух групп, пыталась объяснить я сестре. Во-первых, для тех, кто сохранил в себе ребенка, сдувал пух с одуванчика и умел удивляться, а во-вторых — вполне ожидаемо, как заметила сестра, — для поэтов.

Хаос

Недавно сестра спросила, что я собираюсь делать с рукописями. Собираюсь ли их публиковать.

Сперва мне не хватало путеводной нити и связности повествования, но по мере прочтения я начала сомневаться, и то, что раньше я воспринимала как беспорядочность или бессвязность, стало казаться мне основной идеей сочинения, его целью и смыслом. Что порядок скрыт в беспорядке, что в хаосе есть система. Пытаюсь объяснить сестре, что построение этого сочинения, этого своеобразного собрания неоднородных фрагментов, созвучно идеям нашей двоюродной бабушки о природе человека и его непредсказуемом поведении, созвучно жизни, более всего зависящей от прихотей существа, которое она называет случайностью. В свете этого совершенно логично, что в рукописях недостает логических связей. Связь кроется в бессвязности.