Пэлем Вудхауз - Дживс, вы — гений!
Полина дышала несколько бурно. Не могу сказать, что она всхрапывала, как конь, но какие-то похожие звуки издавала. В глазах сверкала сталь. Оно и понятно — в таком-то волнении. Она подняла с пола купальный костюм.
— Исчезни, Берти.
Я рассчитывал, что мы с ней сейчас спокойно побеседуем, все обсудим, взвесим и постараемся решить, что делать дальше.
— Нет, послушай…
— Мне надо переодеться.
— Во что?
— В купальный костюм.
— Как — в купальный костюм? — Я ничего не понимал. — Зачем?
— Чтобы плыть.
— Плыть?
— Да, плыть.
Я был ошарашен.
— Не собираешься же ты вернуться на яхту?
— Собираюсь именно вернуться на яхту.
— А я хотел поговорить о Чаффи.
— Я больше не желаю слышать его имени.
Настало время выступить в роли старого мудрого советчика.
— Ну что ты, перестань!
— Что значит — перестань?
— Я сказал «перестань», потому что уверен: не прогонишь же ты бедного малого из-за пустячного недоразумения между влюбленными?
Она как— то странно посмотрела на меня.
— Может, ты повторишь то, что сказал?
— Что — пустячное недоразумение между влюбленными?
Она дышала прерывисто и тяжело, и ко мне на миг вернулось ощущение, будто я во рву со львами.
— Кажется, я не совсем тебя поняла, — отчеканила она.
— Я хотел сказать, что когда гнев охватывает благородную натуру а) девушки и b) молодого человека, они могут сгоряча бог знает чего наговорить друг другу, но все это так, пустые слова.
— Ах, пустые слова? Так знай же: все, что я сказала, вовсе не пустые слова. Я сказала ему, что никогда больше не буду с ним разговаривать, — и не буду. Сказала, что ненавижу его, — и уж ненавижу, поверь. Назвала свиньей — он и есть самая настоящая свинья.
— Кстати, о свиньях. Очень странная, по-моему, история, я и не знал, что Чаффи их разводит.
— Кого еще ему и разводить? Родственные души.
Тема свиней была исчерпана.
— Крутоват у тебя характер.
— Ну и что?
— Вон как резко с Чаффи обошлась.
— Ну и что?
— По-моему, его поведение вполне простительно.
— А я так не считаю.
— Представляешь, какой удар для бедного малого: является ко мне в дом, а там, то есть здесь — ты.
— Берти.
— Что?
— Тебе когда-нибудь разбивали башку стулом?
— Нет, а что?
— Скоро разобьют.
Она явно закусила удила.
— Ладно, Полина, бог с тобой.
— Это означает то же самое, что «Ну хватит, перестань»?
— Нет. Просто все это грустно. Два любящих сердца взяли и расстались навеки.
— Ну и расстались, и что?
— Да ничего. Раз ты так захотела, так тому и быть.
— Разумеется.
— А теперь поговорим о твоем намерении возвращаться домой вплавь. Бред сумасшедшего, сказал бы я.
— Меня здесь больше ничего не удерживает, так ведь?
— Так. Однако плыть глухой ночью… Вода холодная.
— И мокрая. Ничего страшного.
— Но как ты поднимешься на борт?
— Поднимусь, не волнуйся. По якорной цепи заберусь, мне это не впервой. Так что выйди из комнаты, я буду переодеваться.
Я вышел на лестничную площадку. Через минуту она появилась в купальном костюме.
— Не провожай меня.
— Обязательно провожу, если ты в самом деле уходишь.
— Конечно, ухожу.
— Ладно, как знаешь.
На крыльце меня охватил ночной холод. От одной мысли, что ей надо будет нырнуть в воду, меня пробрала дрожь. А она хоть бы что, молча исчезла в темноте. Я поднялся в спальню и лег.
Вы, возможно, подумали, что после скитаний по гаражам и сараям с цветочными горшками я мгновенно уснул, хотя бы только потому, что оказался в постели, но как бы не так, сна не было. Чем больше я старался заснуть, тем упорней мысли возвращались к трагедии — а это, без сомнения, была трагедия, — участником которой я оказался. Мне не стыдно признаться, что было ужасно жалко Чаффи. И Полину тоже было жалко. Жалко было их обоих.
Рассудите сами. Двое прекрасных молодых людей, просто созданных друг для друга, чтобы жить вместе, как принято говорить, пока смерть не разлучит их, вдруг из ничего, на пустом месте устраивают грандиозную ссору и разбегаются. Обидно. Досадно. И главное, никому не нужно. Чем больше я об этой истории размышлял, тем глупей она мне казалась.
Но от этой глупости уже никуда не деться. Роковые слова сказаны, отношения порваны, сделанного не воротишь.
Сочувствующему другу остается только одно, и какой же я идиот, что не додумался до этого раньше, а вертелся столько времени без сна. Я встал с постели и спустился вниз. Бутылка виски стояла в шкафу. И сифон с содовой там же. А также стакан. Я сделал себе живительную смесь и сел. А когда сел, заметил на столе листок бумаги.
Это была записка от Полины Стоукер.
Дорогой Берти, ты был прав, я замерзла. Решила не плыть, но на пристани есть лодка. Доберусь в ней до яхты, потом брошу. Я вернулась за твоим плащом. Тебя беспокоить не хотела, поэтому влезла в окно. С плащом простись, потому что я его, конечно, утоплю, когда доплыву до яхты. Не сердись.
П. С.
Каков стиль, обратили внимание? Сжатый, отрывистый. Свидетельство сердечных мук и тягостных раздумий. Мне стало еще больше ее жалко, но я порадовался, что она хоть насморк не схватит. Что до плаща, я лишь небрежно пожал плечами. Не сердиться же на нее, хотя плащ новый и на шелковой подкладке. Очень рад, что он ей пригодился, вот все, что я могу по этому поводу сказать.
Я порвал записку и сосредоточился на выпивке.
Ничто так не успокаивает нервы, как доброе крепкое виски с каплей содовой. Через четверть часа мне здорово полегчало, я снова стал подумывать о сне, готов был даже поставить восемь против трех, что он не заставит себя долго ждать.
Я встал и только подошел к лестнице, как в парадную дверь второй раз за ночь оглушительно забарабанили.
Может быть, вы сочтете, что я слишком вспыльчивый, но лично я так не считаю. Спросите, что обо мне думают в клубе «Трутни», вам наверняка скажут, что Бертрам Вустер, если, конечно, не вставлять ему палки в колеса, как правило, сама любезность. Но, как я вынужден был продемонстрировать Дживсу в случае с банджо, не надо доводить меня до крайности. И потому сейчас, когда я снимал с двери цепочку, лоб мой был грозно нахмурен, а глаза метали молнии. Ну, Ваулз, держитесь, — а я был уверен, что это Ваулз, — сейчас вы пожалеете, что родились на свет.
— Ваулз, — готовился я сказать, — всему есть предел. Прекратите ваше полицейское преследование. Это чудовищный и ничем не оправданный произвол. Мы не в России, Ваулз. Должен вам напомнить, Ваулз, что существует такая мера, как письма протеста в «Таймс».
