Валентин Черных - Свои
— Ты вооружен и очень опасен, — улыбнулась она. Я лег в постель, а она ушла в ванную. Мне показалось, что она слишком долго не возвращалась. У меня будет потом много женщин, но все они оттягивали этот момент, когда надо лечь с мужчиной. Я как-то спросил одну свою знакомую об этом непонятном мне явлении.
— Это лучшие минуты в жизни женщины. Меня хотят. Сейчас я главная. Пусть горит от нетерпения, сейчас я диктую. Я королева, инициатива за мною. А как только ложишься, уже распоряжаются тобою. Тебя берут. ТЫ уже только подчиняешься этой более сильной скотине.
Моника легла рядом. У нее была хорошая фигура — нерожавшей женщины. Наверное, оттого, что я долго ее ждал, все закончилось почти мгновенно.
— Извини, — сказал я. — У меня много месяцев не было женщины. И поэтому все так быстро.
— Очень хорошо, — сказала Моника. — Так и должно быть.
Она поцеловала меня, потом целовала мою грудь, живот, и вдруг я почувствовал то, о чем только читал в сексуальных наставлениях. Моника шептала ласковые слова по-латышски, успокаивала меня, замедляла ритм, я ей подчинялся. Часы я снял и не знал, сколько времени прошло, но, вероятно, много, потому что Моника уже несколько раз обвивала меня ногами, расслабляясь, лежала с закрытыми глазами, снова оживала, и когда я наконец кончил, она, вероятно поняв, что я совсем без сил, принесла горячее мокрое полотенце, вытерла меня всего, и от этого мне стало легко. Она лежала рядом со мной, еще раскаленным, совсем прохладная.
В эту ночь мы почти не спали.
Я решил проблему с женщиной. Теперь я каждый вечер приходил к Монике, обычно после девяти вечера, и уходил в одиннадцать. Ей надо было выспаться, чтобы хорошо выглядеть на работе.
Она не знакомила меня ни с кем из своих знакомых, стесняясь моей молодости, все-таки разница в двадцать два года, к тому же русский работяга.
С нею я закончил свое сексуальное обучение. Она была требовательной учительницей и требовала повтора, если я плохо усваивал урок. Когда я вспоминаю свое детство и юность, я вспоминаю своих четырех женщин, школьные драки, лесную школу, туберкулезную больницу, Ирму. Заканчивался первый период в моей жизни.
Приближалась весна, я надеялся сделать еще одну попытку поступления на актерский факультет, но попал в весенний армейский призыв. Я уже прошел призывную и медицинскую комиссии. Повестку мне вручили утром. Через двое суток я должен был прибыть на пункт сбора, имея с собою ложку и кружку. Я получил деньги на заводе, сложил свои вещи в посылку и отправил матери. Вечером я, как обычно, в девять пришел к Монике и в одиннадцать ушел. Из общежития нас призывали человек тридцать. Мы собрались, перепились, завод выделил автобус, утром дежурная нас подняла, я позавтракал, хотя есть не хотелось, положил в рюкзак на всякий случай несколько банок консервов, пачку сахара, две пачки галет, полотенце, зубную щетку и пасту, бритвенный станок с запасом лезвий — я уже брился раз в неделю, а после того, как познакомился с Моникой, два раза в неделю.
Автобус привез нас сразу на вокзал. Построили в депо, майор назвал номер команды, а сержанты выкрикивали наши фамилии. Меня выкрикнул сержант с синими погонами и значком пропеллера в петлицах. Значит, авиация. Нас оказалось двадцать вместе с сержантом. Потом нас построили и подвели к вагону. Майор еще раз напомнил, что до конца следования мы не имеем права выходить из вагонов.
До армии все русские мужчины как бы не жили, жизнь делилась — до армии и после армии. И я понимал, что другая, настоящая жизнь начнется после двух лет службы, поэтому на службу я смотрел как на вынужденный перерыв в моей жизни. Я не думал, что могу погибнуть, мы не воевали уже почти четверть века, а про наше участие в войнах в Корее, Вьетнаме, в Африке мало кто знал.
Судя по личному делу, за мною КГБ пока только наблюдал. Оперативный уполномоченный дал довольно объективную характеристику: «По характеру выдержанный, не болтлив, в высказываниях великодержавного шовинизма не замечен, участвует в групповых межнациональных драках против латышской молодежи. Но не является зачинщиком драк, отступает одним из последних. За десять месяцев пребывания в Риге освоил элементарный бытовой разговорный латышский, совершенствовался в немецком языке с рабочими немецкой национальности. Имел любовницу латышку — библиотекаря заводской библиотеки, националистически настроенную. Случай весьма редкий. Образованные латышки редко заводят романы с русскими рабочими. Вероятно, имеет подход к образованным женщинам Обратить на это внимание при дальнейшей разработке. В общественной жизни не участвовал, комсомольские поручения выполнял, но формально. По рассказам библиотекаря своим подругам, Скобарь оказался восприимчивым к новым для себя сексуальным навыкам. Технически плохо обучаем. За десять месяцев работы на заводе с трудом разбирается в чертежах».
АРМИЯ
Наша команда заняла пять купе. В других купе, судя по эмблемам на петлицах сержантов, разместились будущие связисты. Я занял верхнюю полку и уснул. Проснулся в полдень, спросил сержанта, куда мы едем.
— Приедешь — узнаешь, — ответил сержант.
Через сутки нас выгрузили в Стерлитамаке, в Башкирии.
Перед баней всех остригли наголо. После бани нам выдали форму, и я не узнал ребят из соседнего куне, все мы стали одинаковыми.
Потом казарма, построение. Из краткого выступления капитана, командира роты, я узнал, что попал в школу авиационных механиков и что кто не знает, того научат, кто не захочет учиться, того заставят.
Практически служба была продолжением учебы в школе, только изучали конкретное дело: оружейники — свои пушки и пулеметы, электрики — электрическое оборудование истребителей, я попал на отделение приборов и высотного кислородного оборудования.
Утром бег на километр, зарядка, завтрак, переход в учебные классы, обед, снова занятия или строевая подготовка. Мытье полов в казарме, работа на кухне и хождение в караул.
На учебном аэродроме стояли «МиГ-23» и устаревший «ИЛ-28» — средний бомбардировщик. Аэродром был обнесен колючей проволокой.
Полгода в школе оставили только несколько воспоминаний.
Я шел вдоль зачехленных самолетов с автоматом Калашникова по бетонной полосе, освещенной светом фонарей, когда передо мной возник крупный мужчина в брезентовой куртке. Он не должен был возникать на аэродроме, обнесенном колючей проволокой в два ряда. Он стоял напротив меня. Я должен был крикнуть: «Стой! Кто идет?» Но я не крикнул и не передернул затвор автомата, чтобы вначале дать предупредительную очередь в воздух, а если нарушитель не остановится — открыть огонь на поражение. Нарушитель явно пьяный, сам перепуганный, что попал туда, куда попадать не надо, молча смотрел на меня, а я на него.
