Иэн Макьюэн - Солнечная
Калитка по обычаю скрипнула, а вернее, прощально крякнула. Он грустил, но уже не мучился. Та приятная женщина с поезда, чье имя он уже не мог вспомнить, визит к Тарпину, целомудренная интерлюдия на восьмидесятой широте (все уже почти зажило) – они были новыми слоями его защитной оболочки. Он стал, пусть чуточку, другим человеком. Он был полон сожалений, он печалился, что не придумал способа вернуть любовь Патриции, но он смирился. Он шел домой, чтобы начать разборку декораций брака. Намерение его было – начать паковаться сегодня же. В темные предвечерние часы на вмерзшем корабле у него было время поразмыслить, и планировал он взять только личные вещи. Она может забирать остальное: диваны, ковры, картины, ножи и вилки, а если ей удастся уговорить своего отца, банкира, выкупить его половину дома, она может оставить себе и дом. Биэрд постарается, чтобы расставание прошло как можно безболезненнее и организованнее. И пускай хоть с Тарпином селится. На кочковатой лужайке места хватит и для моторки, и для фонарного столба, и для телефонной будки.
Колесики чемодана жалобно постукивали по кирпичам. Его последнее возвращение домой. Он был доволен, что приехал рано, что Патриции не будет дома, что обойдется без демонстраций, без нарочитого невнимания к его приходу – пятница, ее полный день в школе, когда десятки учеников, закинув ногу на ногу после обеда, нестройно поют в унисон под ее фортепьяно. Такие подробности ее существования он скоро забудет или лишится возможности узнавать.
Перегнувшись через еще немного подросшую жировую подушку, чтобы вынуть ключи из портфеля, он обратил внимание на перемену. Кремовая проволочная корзина для бутылок молока с циферблатом и красной стрелкой, показывающей молочнику сегодняшнюю потребность, не стояла на обычном месте. Ее передвинули или откинули пинком на полметра вправо, так что на каменной ступеньке открылся расплывчатый прямоугольник, свободный от пыли. Теперь корзина стояла косо, информационным лицом к стене. Биэрд не переставил ее. Зачем? Скоро он переедет на новое место – он представлял себе маленькую квартиру с белыми стенами, не загроможденную вещами, такой домашний Шпицберген, где он спланирует для себя новое будущее, сбросит вес, станет подвижным и решительно устремится к обретенной цели, характер которой пока был неясен.
Он нашел ключ, открыл дверь и, втащив багаж в переднюю, смутно почувствовал еще одну перемену – в воздухе. Воздух был то ли теплый, то ли влажный, а может, и то и другое, и пах непривычно. Зато отчетливо была видна вода на паркете – тридцатисантиметровые лужицы, возмутительные следы, которые вели от лестницы к гостиной. Кто-то – конечно, Тарпин, это ванное существо – вылез из-под душа и вел себя в доме так, как будто это был его собственный.
Стремительно, с единственной мыслью вышвырнуть наглеца за дверь, Биэрд прошел по водяному следу и шагнул в гостиную. И куда уж яснее: вот он, на диване с мокрыми волосами, в халате – в халате Биэрда, черном шелковом халате с цветным узором, подарком Патриции на День святого Валентина, – сидит, опешив, с развернутой газетой на коленях. Но не Тарпин. Это не сразу уложилось в сознании, и Биэрду потребовалось несколько секунд, чтобы перестроиться. Человек на диване был Олдос, Том Олдос, научный сотрудник, Сирена Суоффхема, и, пока они молча смотрели друг на друга, с кончика его хвоста на диван упала капля.
Процесс приспособления к новости замедляли побочные вопросы и ответы. Захочет ли он когда-нибудь надеть этот халат? Нет, подумал Биэрд. Какова была вероятность встретить обоих ее любовников в мокром виде? Крайне мала. Естественно, молчание показалось гораздо более долгим, чем было на самом деле, и нарушило его в конце концов хихиканье Олдоса, нервное тоненькое ржание, которое он пытался прикрыть ладонью. Худший его страх материализовался. Наверное, был короткий момент, когда он подумал, что фигура Биэрда в дверях – призрак, паранойяльный плод чрезмерно творческого разума. Теперь он понял, что нет. Во время этой короткой безмолвной увертюры он мог увидеть гораздо более убедительный призрак – перспективу своей карьеры в клочьях. Теоретическая физика – это маленькая деревня с одним колодцем, и у насоса на лужку Биэрд все еще имел влияние. Сумеет ли Олдос, доморощенный гений Центра, придумать, как ему выпутаться из этого? Рука, глушившая смех, опустилась на низкий стеклянный столик. Рядом с журналами стояла кофейная чашка, высокая чашка из тонкого белого фарфора, одна из шести купленных Патрицией в нью-йоркском магазине Генри Бендела. Олдос поднес ее ко рту. Если целью было продемонстрировать свое спокойствие и невиновность, то этому помешала газета, съехавшая на пол. Не сводя глаз с хозяина дома, Олдос нахально отпил. Биэрд сделал шаг вперед.
– Поставьте ее. И встаньте.
Хорошо, что Олдос послушался, поскольку Биэрд, на двадцать сантиметров ниже ростом и на тридцать лет старше, со слабыми руками, не располагал физическими средствами, чтобы принудить его. За ним была только моральная правота, негодование и тот авторитет, какой только может быть у рогоносца. Уперши руки в бока, выпрямившись во все свои сто шестьдесят четыре сантиметра, он наблюдал, как Олдос отрывает тело от дивана и торопливо развязывает и снова завязывает пояс на халате, под которым, как на мгновение стало видно, он был гол.
– Итак, мистер Олдос.
– Слушайте, – сказал Олдос, миротворческим жестом опуская ладони, – мы можем это обсудить. Профессор Биэрд, можно называть вас Майклом?
– Нет.
– Понимаете, мы не должны брать на себя роли, навязанные нам и написанные другими, когда…
Биэрд сделал еще один шаг вперед. Он ни секунды не думал, что дело дойдет до рукопашной, но был не прочь произвести впечатление, что он так думает.
– Что вы делаете в моем доме?
Деревенский выговор, казалось в ту минуту, как нельзя лучше подходил для специфического вида мольбы. Таким тоном, наверное, арендаторы упрашивали помещика снизить арендную плату в неурожайный год.
– Понимаете, я хотел допить кофе, одеться, причесаться и уйти. Собирался запереть дверь снаружи на оба замка, как мне было сказано, и опустить ключ в почтовый ящик. Если бы вы не вернулись до срока, не было бы никакого…
– Я спрашиваю: что вы делаете в моем доме?
Снова воспользовавшись ладонями – разведя их жестом беспомощной откровенности, Олдос сказал:
– Я ужинал с Патрицией и остался на ночь. Слушайте, профессор Биэрд, могу я быть откровенным?
Он помолчал, словно в самом деле ждал ответа. Не получив его, продолжал:
– Мы оба ценим рациональность. На ней держится наша с вами профессия. Мы не должны отдаваться во власть эмоций, не соответствующих реальному положению дел. Мы оба знаем, что ваш брак распался. Формально вы и Патриция муж и жена, но вы даже не разговариваете, и очень давно, и вот вы готовы играть роль пострадавшей стороны, разъяренного мужа, поймавшего любовника жены с поличным – хотя, наверное, уже собрались выезжать. Такое у Патриции впечатление, и таково, несомненно, ее желание.
