Лоренс Даррел - Горькие лимоны
Над расстилавшейся у наших ног равниной хлопали крыльями пустельги и горлицы, и мы стали следить за ними в прицел, пробуя на руке, насколько сбалансировано ружье, восхищаясь качеством работы, а он между тем неторопливо и ненавязчиво расспрашивал меня о ближайших планах на будущее. О том, что дом продали, он уже слышал. («Быстрее всего распространяются сплетня и лесной пожар» — говорят на Кипре). Я рассказал ему о том, что собираюсь делать, и он одобрительно, хотя и довольно сдержанно улыбнулся.
— Народ здесь тихий и незлобивый, — произнес он своим звучным голосом, — сами увидите. А поскольку вы говорите по-гречески, то не мне вам объяснять, сколь многое зависит от одного-единственного вежливого слова; однако заранее должен вас предупредить: если вы намерены работать, не сидите поддеревом Безделья. Слыхали про него? Его тень делает человека не пригодным ни к какой серьезной работе. А жители Беллапаиса традиционно считаются самыми большими бездельниками на всем острове. Они здесь все землевладельцы, картежники и любители попить кофе. Поэтому и доживают до глубокой старости, все как один. Такое впечатление, что здесь вообще никогда никто не умирает. Поговорите с мистером Медом, здешним могильщиком. Ему скоро совсем нечего будет есть, клиентов-то у него, почитай, вовсе нет…
Поддерживая беседу все в том же легком, насмешливом тоне, он проводил нас через густую апельсиновую рощу до кафе Дмитрия, которое стоит как раз под большой навесной башней, и здесь, при свете утреннего солнца, я впервые получил возможность взглянуть на своих будущих соседей. Молодые мужчины и женщины по большей части находились в поле, и клиентами Дмитрия в сей ранний час были в основном деревенские патриархи в традиционных мешковатых штанах и белых хлопчатобумажных рубашках. Кряжистые, как дубы, согнутые едва не пополам преклонным возрастом и — кто знает? — профессиональным бездельем, они представляли собой весьма живописную группу: седобородые, лохматые, они негромко переговаривались, плавно жестикулируя.
Хрипло, на разные голоса они пожелали нам доброго дня, и по тому, сколько было сложено в углу таверны — как сугроб намело — пастушьих посохов и палок я заключил, что многие из них, вероятнее всего, бросили стада на произвол судьбы, чтобы выпить обычную в этот утренний час чашечку кофе. Под Деревом Безделья мы садиться не стали, хотя искушение, нужно сказать, было сильное; вместо этого нам накрыли столик под огромным платаном, в тени которого разместилась практически вся терраса кафе, и уже здесь (словно для того, чтобы я должным образом приобщился к кипрскому образу жизни) муктар заказал маленькую бутылку бренди янтарного цвета и немного маслин, размер которых свидетельствовал о том, что их нарочно закупали к какому-то местному празднику. Я уже успел разочароваться в местных маслинах, мелких и почти лишенных запаха дальних родственницах маслин итальянских и греческих, а потому был приятно удивлен их величиной и сочностью, когда добрый Дмитрий поставил перед нами полную тарелку. Такие маслины выращивают в одном-единственном месте на всю Грецию — и я не мог отказать себе в удовольствии набрать лишнюю пару очков, произнеся его название, Каламата. Наградой мне был уважительный взгляд муктара, ибо мое короткое замечание свидетельствовало о том, что я человек не лишенный опыта и взыскательности, а Андреас одобрительно улыбнулся, давая понять, что отныне я признан достойным всяческого уважения.
Я то и дело бросал алчные взгляды в сторону аббатства, умирая от нетерпения осмотреть его — и уже ловил себя на мысли, что некоторым образом начинаю ощущать себя совладельцем этого сокровища, — но тут из зарослей цветущих роз вынырнул невысокий, крепко сбитый человек в форме музейного хранителя и, гостеприимно улыбаясь, присоединился к нам. У него было круглое добродушное лицо брата Така[31]и лукавые светлые глаза, и ко мне он обратился на подчеркнуто хорошем английском.
— Ваш брат, — коротко известил меня он, — погиб при Фермопилах. Вы просто обязаны выпить со мной, а потом осмотреть мою частную собственность.
Этот камушек был явно брошен в огород муктара.
— Домик-то будет, пожалуй, поинтереснее, чем его дом. Вы только взгляните на него!
И в самом деле, монастырские постройки, утопавшие в отягощенных плодами апельсиновых деревьях и великолепных цветниках, представляли собой классический пример контраста — суровый, погруженный в самосозерцание покой готики в каждой своей линии был оттенен и подчеркнут — как молчание музыкой — средиземноморской роскошью желтых плодов и буйной зеленью листьев.
— Если захочется прогуляться, — сказал Коллис, ибо именно так звали моего нового знакомца, — и подумать в тишине, в любое время дня и ночи, под лимонными деревьями: сад к вашим услугам.
Муктар, должно быть, обладал способностью читать в человеческих душах, потому что ни с того ни с сего вдруг сказал:
— А что бы вам и в самом деле туда не сходить? Коллис вас проводит, и времени это займет всего ничего. А мы с Андреасом подождем вас здесь и поговорим.
В дружеском молчании мы вошли в широкие ворота наружного барбакана[32]: Коллис, предвкушая мое удивление и то удовольствие, которое я получу, тихо улыбался себе под нос. И в самом деле деревня Беллапаис в это солнечное весеннее утро была похожа на декорацию для «Комуса»[33]. Огромные церковные врата были распахнуты настежь, открывая роскошный полумрак интерьера, где сквозь единственное цветное окно свет вино-красными потоками заливал хоругви. Голоса и шаги гулко звучали средь заплесневелых стен. Прежде чем осмотреть иконы на маленьком алтаре, мы остановились и купили по грошовой свече.
— Церковь до сих пор действует, — объяснил мой провожатый, — и вдыхает жизнь в здешние руины. Это вам не просто архитектурный памятник. Это деревенская церковь, моя церковь — а теперь и ваша, раз уж вы решили в наших местах поселиться.
Во внутреннем дворике лежали свежесрезанные ветви лавра, которые чуть позже пойдут на приправу местным жителям: знакомая картина. Воздух был свеж и недвижен, и до нас доносились обычные звуки деревенской жизни, которые я вскоре научусь безошибочно различать, закрепляя за каждым имя друга: гудят в садовых цветах пчелы Михаэлиса, воркуют голуби Андреаса; стучит молоток и визжит рубанок в маленькой столярной мастерской Лоизуса; грохочет сетчатый барабан для отжима оливок, Антемос катит его по улице в сторону автобусной остановки; слышан высокий чистый голос Лалу, она поет в медленном печальном ритме вращающегося веретена… Для меня это были звуки без какой бы то ни было оркестровки и смысла, не более одомашненные, чем свист стрижей над равниной у подножия аббатства или отдаленный шум машины, которая ползет по петляющей внизу белой ленте дороги.
