Михаил Елизаров - Госпиталь
Надя деланно засмеялась и покрутила у виска:
– Подумаешь, испугал. Шизофреник!
Перевернула страницу. Новые строчки окончательно убедили, что тот, с кем она недавно простилась у подъезда, не имеет к письму ни малейшего отношения.
«Не нужно изумленно покачивать головой, крутить у виска пальцем. Твоя память не нуждается в этой символической подзаводке. Подскажу. Знакомство наше, в общем-то, одностороннее. Конечно же, ты видела меня раньше, и неоднократно. Просто не придавала значения. На черта сдался тебе тощий, патлатый фрукт, слегка за тридцать, эдакая бородатая помесь блюза с концептуальной живо писью, а если к этому прибавить нос типичного „иосифовича“, так получится полная картина. Такие не в твоем вкусе, ну конечно. Тебе же больше нравятся бритоголовые коммерсанты, на манер твоего предпоследнего ухажера. Кстати, он не гнушался водить со мной дружбу, но не об этом речь…»
– Очень даже об этом, – зло пробормотала Надя. – Вот ты и проговорился, мудак.
Она выбежала в коридор за телефоном и скрылась в своей комнате, подгоняя ногой волочащийся по полу шнур. Набрала почти забытый номер.
– Ну, здравствуй, Надежда! Вот уж не ждал! – отозвался хрипловатый, будто завернутый в целлофан, мужской голос. – Рассказывай, как жизнь молодая?
– Так себе…
– Тогда у меня предложение. Я сейчас подъеду, и мы куда-нибудь к черту на рога закатимся. Как, не против?
– Только не сегодня. В другой раз.
– Когда еще этот другой раз будет? Развеешься, заодно обо всем расскажешь.
– Ну, правда, не могу. И еще неприятности всякие. Я почему тебе и позвонила…
– Ладно-ладно, – доверительная хрипотца обернулась деловой сухостью. – Говори, в чем проблема?
– Это и проблемой назвать сложно, сразу и не объяснишь…
– Давай выкладывай, не стесняйся, – подбодрил голос.
– Короче, мне один козел письмо подбросил, я даже не знаю, кто.
– И что?
– Он бред всякий написал!
– Ты из-за этого так нервничаешь?
– Хорошенькие дела, может, он вообще маньяк какой-нибудь!
– Ясно. А я чем тебе помочь могу? Разобраться-то несложно, но надо знать, по крайней мере, с кем.
– Просто он намекнул, что с тобой в хороших отношениях.
– Я знаком со многими людьми. Да прибавь еще тех, кто думает, что хорошо знаком со мной. Таких тоже достаточно.
– А есть среди твоих друзей бородатый, худой, с длинными волосами, художник или музыкант?
– Хм… Как раз с таким контингентом я нечасто общаюсь… Погоди, я не совсем понял. Ты что, получается, видела его?
– Да нет же! Это он сам про себя в письме написал.
– Приложил, так сказать, словесный портрет?
– Точно. Возраст за тридцать, и еще – на еврея похож.
– Это твои предположения или он тоже сам написал?
– Сам. Я понимаю, что звучит глупо…
– Неважно. Дай подумать… Был у нас один реставратор. Лет ему около сорока, может, чуть больше.
Скворчевский фамилия. Внешность вполне библейская. И тебя, кстати, один раз он лицезрел!
– Когда?
– На презентации моего храма. Этот Скворчевский там внутренней отделкой занимался. Он говорил еще, что у тебя глаза, как у Покровской Божьей Матери.
– Смутно припоминаю. Думаешь, он?
– Не знаю. Скорее всего кто-то из твоих отвергнутых женихов отомстил. Решил попугать. Если ты боишься, я наведу справки о Скворчевском. Прищучим хрен обнаглевшему творцу в два счета.
– Да, спасибо.
– Ерунда… Может, передумала? Заехать за тобой?
– Сегодня неподходящий вечер.
– Не буду настаивать… Ты как, замуж не собираешься?
– Пока нет.
– Это правильно, нечего спешить… Ну, хорошо, если что-нибудь серьезное будет, сразу звони, в любое время. И если ничего не случится, – многозначительно сказал он, – тоже звони. Поняла?
– Да.
– Ну, пока, синеглазая…
Разговор ничего особенно не прояснил, но успокоил. Надя вернулась к письму без прежнего трепета.
Новая строчка обрела разборчивость в тот момент, когда Надин взгляд остановился на ней, и бесцеремонно разрушила воцарившийся было покой. В желудке, как хомяк в банке, завозился суетливый страх.
«И, конечно же, я не Скворчевский, и к скворцам в общем-то равнодушен. Я больше голубей люблю. Такое вот у меня единственное увлечение. Зато сколько радости доставляет.
Своей голубятни у меня нет. И голубь всего один, но шикарный. Я его ни на какого гривуна не сменяю. Гривун – это порода такая. Красивая птица, величавая: головка округлая, слегка вытянутая, тело удлиненное, глаза небольшие, темные и с узенькими веками, в хвосте двенадцать рулевых перьев – это как в двигателе лошадиных сил.
Или вот тульские турманы. Тоже хороши. Старейшая русская порода. Оперенье огненное, с золотистым отливом, голова лобастая, серебряные глаза и большие белые веки. Летуны исключительные, в любую погоду.
Или пермские высоколетные, ейские двухчубые – да мало ли, а мой все равно лучше. Чудный, добрый… Иногда мне кажется, ты не смейся, что он – это я, или моя часть. Как если бы мое любящее сердце крылья имело. Глянешь ты в окно, что за стук, а это я стучусь, с весточкой …»
Надя отложила в сторону прочитанный лист и прислушалась. За окном будто возилась увесистая крыса, царапая когтями жесть. Надя сдвинула штору.
На подоконнике топтался огромный, свирепого вида голубь, постукивал клювом, точно подбирал пищу, и звук этот напоминал падающие градины. Хищной лапой голубь придерживал крупную еловую ветку.
– Кыш, – вяло прошипела Надя, ударяя пальцами по стеклу.
Голубь с пугающей собачьей расторопностью подхватил ветку и тяжело взлетел, точно уносил в когтях баранью тушу.
– Вот разлетались… – Подумав, добавила: – Сволочи!
«Прости, немного увлекся. Понятно, голубей ты не любишь… Жаль, что так и не удалось приблизиться к тебе. Хотя мне не привыкать.
В любви на расстоянии я стал, поверь, большим специалистом. В моем сердце был записан каждый твой день. Спроси, что делала ты восемнадцатого мая в 21.00, и я отвечу, не задумываясь: ты шла к троллейбусу в сопровождении своего приятеля. Вы обменялись сухими поцелуями, и ты поехала домой одна, не догадываясь оглянуться на того, кто был на последнем сиденье.
Я следовал за тобой, соблюдая необходимую дистанцию, как раз такую, чтобы ты ничего не заподозрила. Чувствовал, как тебе нелегко на душе, и, до боли стиснув руки, бормотал, как заклинание: „Пусть будет для нее багряный закат“. И он действительно спускался, великолепный розовокрылый ангел. Шептал: „Пусть будет ей в дорогу нежный ветерок“, – и он налетал, прохладным шелком лаская твои ноги.
Всю ночь я проливал благодатный лунный свет на твою подушку, а утром послал под окно звонких птиц. Ты открыла глаза и первое, что я услышал, была, увы, малоцензурная ругань, которой удостоились ни в чем не повинные пернатые за свои напевы…»
