Маша Трауб - Плохая мать
– Куда? – все еще радовалась я.
– В горы.
– До вечера?
– На полгода.
Обычно меня ошарашивала такими новостями мама, а тут бабушка... любимая...
В общем, всю дорогу я проплакала.
Бабушка тогда сделала то, чего не делала никогда, – пошла наперекор принципам и воспользовалась своими многочисленными связями ради того, чтобы достать путевку в такое место, где дети ходят в школу, за ними присматривают, кормят и занимают их досуг. Место, куда можно отправить ребенка на подольше, чтобы не мешал взрослым разбираться с работами и личной жизнью. Так благодаря похоронам и свадьбе я оказалась в затерянном в горах лечебном санатории, куда со всей республики привозили детей с заболеваниями верхних и нижних дыхательных путей. В основном астматиков.
– А у меня что? – спросила я бабушку, когда она объясняла, куда я еду и как там будет замечательно.
– А у тебя недоразвитые бронхи, – с энтузиазмом ответила бабушка, – правда, здорово?
Пансионат – двухэтажная постройка – стоял в ущелье. Рядом шумела река, воду из которой носили ведрами в бассейн, где мы, человек десять детей, принимали водные процедуры. Подъем, завтрак, лечебная прогулка в Город Мертвых. Три тропинки, вьющиеся змейкой, – «маршруты здоровья». Самая сложная – третья. Я помню это ощущение – когда в первый раз осилила эту тропу. Стоишь посреди гробниц и испытываешь невероятное счастье. Воспитательница Роза разрешала нам передохнуть – побегать вокруг могильных плит и заглянуть в окошки. Мы пугали друг друга страшилками о тех, кто скрывается в этих лазах.
– Сюда люди умирать приходили, – рассказывала нам Роза.
– Сами? Добровольно? – ахали мы.
– Да, они ждали, когда придет смерть. Больные приходили, чтобы здоровых не заразить. Старые приходили, чтобы не быть в тягость молодым.
Мы возмущались. Роза грустно улыбалась.
Мы даже ходили в школу. На три урока. Школа – крошечное здание – тоже стояла на горе, окнами на Город Мертвых. Учительница – одна по всем предметам – разговаривала со своей бабушкой, чья могила была ближайшей. Учительница подходила к окну и обращалась к бабушке. Я не понимала (это был не осетинский, а какой-то другой язык. Возможно, кабардинский), но девочки мне перевели, что она говорит «ерунду всякую» – про козу, про дом, про то, что приготовила.
Мне нравилось так жить – гулять, ходить на прогревания и массаж, засыпать под шум реки. Из доступных развлечений были только старое расстроенное пианино и индийский фильм в местном Доме культуры раз в две недели. Чтобы хоть както нас занять, Роза решила устроить конкурс художественной самодеятельности. Мы с девочками готовили песню «Старая мельница крутится-вертится». Конкурс решили провести в родительский день.
Родители приезжали редко – слишком тяжело добираться. Звонили раз в неделю в определенное время. Мы заходили в кабинет Розы, садились на стул напротив красного телефона и ждали. На другом конце провода телефонистка кричала: «Говорите!» После этого окрика забывались все слова. Говорили в основном родители. Мы, дети, мычали в трубку.
– Ты кушаешь?! – орала с другого конца моя мама.
– Ммм.
– У тебя все хорошо?
– Ммм.
То, что было не сказано, я проговаривала вечером. В подушку. Мама клала трубку и плакала – ей казалось, что дочь не рада ее слышать.
– Привези мне костюм для выступления! – вдруг вскрикнула я во время очередного бессмысленного телефонного разговора.
– Какой? – спросила мама.
– Заканчивайте!!! – закричала телефонистка. От страха я тут же бросила трубку.
Про костюм я непонятно с чего выдумала. У нас ни у кого не было костюма. Почему-то мне показалось, что если я хорошо спою да еще буду одета во что-нибудь красивое, мама меня обязательно заберет. Домой.
Пока мы, выплевывая бронхи, задыхаясь и прикладываясь к ингаляторам, пели: «Стаа-а-рая мэлница крутица-вэртица, беца о камни вода...», мама летела на самолете до Минвод. Оттуда еще сутки на двух автобусах и одной попутке. На последнем перевале машина встала – впереди сошла лавина. Ехать дальше было опасно. Все разворачивались и возвращались. Говорили, что можно будет проехать дня через три-четыре – не раньше.
– Слушай, дарагая, давай поедем ко мне, поживешь пока, потом я тебя куда хочешь отвезу, – сказал водитель попутки маме. Он и вправду хотел побыстрее вернуться домой – радовался, что в живых остался. Там, под лавиной, говорили, три машины пропали.
Мама вышла из машины и потопала вверх на гору – в приткнувшееся там селение из пяти домов. Она постучалась в первый. Хозяин оказался владельцем лошади, осла и мотоцикла с коляской. Он пригласил странную городскую женщину в дом. Его жена дала свою фуфайку, шерстяные носки до колен – согреться.
– Слушай, что тебе туда ехать, а? Сиди здесь. Не хочешь – до рейсового тебя довезу, – уговаривал маму горец.
– Мне надо. Очень. У меня там дочь. Ждет. – Мама пила подогретое на огне вино. – Я заплачу.
– Слушай, я сам тебе заплачу, – вспыхнул горец, – только не надо туда ехать. Ты жить хочешь или совсем нет?
В пансионате нам объявили, что родительский день отменяется и концерт тоже. Никто не приедет. Лавина сошла. Дорогу откроют недели через две. В лучшем случае. Мы, конечно, расстроились, но больше для виду. Ведь ко всем не приедут.
– Слушай, ты дочери живая нужна или так, немножко мертвая? – злился горец. – Подождет твоя дочь. Три-четыре дня. Там поедем.
– Нет, мне надо. Я обещала. Я ее два месяца не видела. Тут ведь недалеко. За перевалом.
– За пэрэвалом, недалэко, – передразнил ее горец. – Женщина, у тебя мозги есть? Я летать не умею. Я же не птичка. Снег видишь? Гору видишь? Там люди погибли, понимаешь? А если еще одна лавина?
– Нет, больше не будет.
– Ты кто? Телевизор, чтобы про погоду рассказывать? Будет, не будет... У тебя муж есть? Как он тебя отпустил?
– Я вдова.
– Вдова она... А дочь сиротой хочешь сделать...
Мама глотнула вина и перешла на осетинский. Женщина – жена горца – уронила тарелку. Горец вскинул голову.
Мама жила в Осетии до шестнадцати лет. Она не забыла язык, хотя сделала все, чтобы его забыть. У нее удивительное чувство языка – мгновенно ловит акцент и говор. В Киеве она будет говорить с украинским акцентом, в Москве – с московским. Тогда, с горцем, она заговорила так, как интонировал он, как интонировали его предки. В то же мгновение она перестала быть сумасшедшей городской женщиной, а стала ему сестрой, родственницей, которой нельзя отказать.
– Пожалуйста, прошу тебя, брат, – говорила мама по-осетински, – у меня никого, кроме нее, нет. Ни мужа, ни сына. Только дочь. Я умру, если ее не увижу.
То ли горец пожалел эту странную женщину, с которой бесполезно спорить, то ли его соблазнила предложенная мамой сумма, за которую он готов был стать птичкой, то ли его поразило это мгновенное преображение и знание языка, но так или иначе, он сел на свой мотоцикл, закрыл маму в коляске овечьей шкурой. Жена горца дала ей в дорогу сыр с еще теплым лавашом, прочитала молитву, и они поехали.
