Эдуард Тополь - РОССИЯ В ПОСТЕЛИ
Теперь нужно было держаться этого шутливо-иронического, дразнящего тона – «детка», «малыш», «ребенок» – при каждом к ней обращении.
Четырнадцатилетнее существо не хочет, чтобы ее считали деткой, она из духа противоречия, сделает все, чтобы доказать, что она не детка, не ребенок, а уже взрослая. И минут через пятнадцать, когда мы пили чай с коньяком, она сказала уже почти зло:
– Не нужно говорить мне «детка». Я не ребенок.
– Ну, это я тебя дразню. Но, вообще-то, ты, конечно, ребенок. Ты даже целоваться не умеешь.
– Почему вы так думаете?
– Ну, если ты в школе несколько раз поцеловалась с мальчишками, это еще не значит, что ты что-то умеешь. Но мы сейчас проверим, – я подошел к ней, одним движением поднял ее на руки и пересадил на диван – как куклу, она даже испугаться не успела. – Вот так. Ты сидишь здесь и я – рядом. Но я сплю. Я усталый солдат, только что пришел с фронта домой, тысячу километров прошел пешком и проехал, и вот я пришел домой и уснул. А тебе нужно разбудить меня, ты моя жена, тебе нужно разбудить меня – не знаю зачем, это ты сама придумай – может, меня председатель колхоза зовет или в райком меня вызывают – неважно. Ну вот, как ты будешь меня, усталого солдата, будить?
И я лег на диван, закрыл глаза.
Она сидела надо мной, думала.
Я «спал», даже чуть присвистывая, и ждал, довольно долго ждал, но вот – тихий, птичий, почти неслышный поцелуй коснулся моих губ. Я не просыпался. Ее губки коснулись меня еще раз, и еще – я не шевелился. И тогда она решительно вдавила мне в губы свои губки, захватила мои губы крепким поцелуем, и хотя он был прекрасен – это сиреневый поцелуй ее сиреневых губ – я тут же взбрыкнул головой, отвернулся.
– Ну что ты, – сказал я. – Ведь он так задохнется во сне. И вообще с перепугу может в морду дать. Нет, неправильно. Смотри.
И я спокойно – сильными руками уложил крошку вместо себя на диван:
– Теперь ты солдат. Закрой глаза, спи.
Она послушно закрыла глаза.
Я стоял над ней, и в тихом полумраке комнаты смотрел на нее. Худенькие ручонки балерины, две косички с ленточками и этот нелепый пионерский галстук, обхвативший шею и концами своими прикрывающий чуть-чуть наметившиеся под белой рубашкой выпуклости ее еще детской груди. Это существо мне предстояло соблазнить и трахнуть.
Я стоял над ней и думал – а нужно ли? Сколько будет слез, возни, где-то в Саратове у этой девочки папа с мамой почти моего возраста, неплохие, наверно, ребята – и вот я сейчас примусь обрабатывать их дочь.
А может действительно не нужно?
Отправить ее сейчас в лагерь, пусть идет спать.
Но… Но ведь кто-то же ее трахнет. Не я, так какой-нибудь спасатель со спасательной станции просто вломится членом в эти худенькие балетные ножки, а я что – буду онанизмом заниматься со своей порядочностью?
Из соседней комнаты изредка доносились глухие истомленные скрипы кровати. Там Валька уже трахнула своего олененка и оседлала его, поди, и уже скачет на нем, резвясь, а я тут еще в игру играю…
– Ну что же вы? – открыла глаза Наташа, и в этих глазах я прочел вызов и насмешку.
– Тс-с! – сказал я. – Закрой глаза.
Она закрыла.
Я наклонился к ней и стал не спеша развязывать этот идиотский пионерский галстук. Снял его, расстегнул пуговицы ее белой форменной рубашки, и тогда она снова открыла глаза:
– Что вы делаете?
– Тихо, солдат, спи. Только спать нужно свободно, вот так. А теперь я начну тебя будить. Только не просыпайся сразу, ты должна проснуться тогда, когда у тебя что-то проснется внутри. Вот когда ты почувствуешь, что екнуло под ложечкой, или под сердцем, или еще где-то – вот тогда я тебя разбудил. Понятно? Спи!
Я дал минутную паузу, чтобы напряглись ее нервишки в ожидании, а потом стал легкими, в одно касание, пальцами гладить ее по плечу, открытой шее, щеке, поправил волосы на лбу, и опять стал гладить нежную кожу шеи, хрупкое девчоночье плечико, а затем наклонился к ней почти вплотную, но не целовал еще, а вглядывался в ее закрытые глаза, тревожа ее и возбуждая близостью своего лица.
В конце концов, ведь она же не спала. И близость мужчины, его лица, рук, дыхания, его ладонь на оголенных ключицах – она лежала передо мной, как затаившийся зверек с зажмуренными глазами, и, я думаю, ей стало просто страшно лежать вот так, обнаженно-беззащитной передо мной, взрослым мужчиной. Она даже дышать перестала.
И когда я, наконец, не набросился на нее, а только мягко поцеловал в губы – это было, наверно, как помилование. Она только облегченно перевела дыхание, и ее губы ответили мне легким упругим движением.
Теперь мы целовались всерьез – я обнял ее, уже не как солдата, и моя рука властно и спокойно вытащила из ее шортиков низ ее белой рубахи и нырнула к ее груди, к узкому, стягивающему ее грудь, лифчику.
– М-м-м… – отрицательно замычала она под моим поцелуем, но я уже нащупал у нее под лопатками застежку и одним движением пальцев расстегнул ненужный лифчик.
– М-м-м… – еще раз слабо сказала она запечатанным моими губами ртом, но моя рука уже была на крохотной, милой, величиной с лимон груди, впрочем, даже и меньше лимона, там и держаться было почти не за что, и я убрал руку, оторвал свое лицо от Наташкиных губ, взял ее под мышки и пересадил к себе на колени.
Она была легкая, как кукла.
– Цыпленок, – сказал я. – Давай выпьем. Ты можешь налить мне коньяк, а себе вино?
– А почему мне вино?
– Потому что ты не алкоголик. Коньяк тебе нельзя. Напьешься и будешь тут буянить.
Что– то интимно-доверительное уже связало нас -и поцелуи, которые были отнюдь не актерскими, и моя рука у нее на груди, и даже то, что она без сопротивления вот так сидит у меня на коленях, – все это говорило мне, что я иду правильным темпом.
Мы выпили по рюмке коньяку, и я снова поцеловал ее и понял, что она очень, очень хочет целоваться – она прильнула ко мне всем тельцем, и я уже без стеснения усадил ее к себе на колени верхом, так, чтобы распахнутые ножки обхватили мои чресла, и ее лобок уперся в моего Брата, скрытого пока за ширинкой.
Я обнял ее, не отрывая губ в поцелуе. Бледное личико с закрытыми глазами прерывисто дышало мне в лицо, наши губы не разрывались, а мои руки буквально вдавливали ее лобок и животик в мои чресла. Затем, остановившись, я снял с себя рубаху и с нее рубашку. («Живо! Живо! – сказал я ей. Это мешает!»), и теперь мягкие упругие шарики ее девчоночьей груди прижимались к моей груди. Я лег на диван, положил ее на себя. Теперь этот цыпленок был как бы хозяином положения, я это сделал для того, чтобы не пугать ее, чтобы ей было спокойней.
Мы целовались, я гладил ее плечики, спинку, я распустил ее косички, перевернул ее на спину и щекотал свое лицо ее волосами, а мои руки укрыли ладонями ее грудки, а затем одна рука нырнула вниз, к ее шортикам и стала расстегивать пуговички у них на боку. Наташка слабо сопротивлялась.
