Николай Переяслов - Он где-то рядом
«Господи! — вырос откуда-то из самых недр сознания беззвучный вопрос. — Неужели же, выйдя отсюда, я опять смогу жить так, словно я ничего этого не видел?»
— Какой кошмар! — прошептал рядом водитель…
— Ну? И чего это вы тут застряли? — вывел нас из оцепенения медбрат, входя с картонной биркой в руках в двери морга. — Я думал, вы его уже определили.
— Куда? — повел я рукой вокруг себя.
— Ну… — медбрат обвел взглядом свои владения, почесал затылок и, чего-то высмотрев, радостно воскликнул: — О! Несите сюда, тут ему будет просторно, — и направился в дальний угол морга, где рядом со стеной еще оставался небольшой лоскуток свободного места.
Мы осторожно сняли Вовку с носилок и положили прямо на голый кафельный пол. Наклонившись над ним, медбрат проворно нацепил на правую ногу бирочку и, выпрямившись, произнес:
— Ну, вот и всё, эники-беники. Приготовитесь к похоронам, и приезжайте за телом.
Мы вышли из морга на улицу.
— Садись, — открыл дверцу шофер, — подвезу до дома. Ты где живёшь?
— «Улица 1905-го года», вы как-то уже подвозили меня туда — прошлой зимой, не помните? У меня еще была нога ранена.
— А-а, да-да… То-то я смотрю, что лицо знакомое, — мы выехали за ворота больницы и поехали по городу. — А это — твой друг… был?
— Да. Он, правда, рос у дядьки в Чите, но мы все равно с самого детства дружили. Кстати, надо дать дядьке телеграмму, кто-то ведь должен его по-человечески похоронить.
— А почему у дядьки? Он что — сирота?
— Да вроде того. Отца своего он не видел ни разу, тот с ними никогда и не жил. А мать умерла уже совсем недавно…
— Как её звали?
— Мария.
— Мария…
Какое-то время мы ехали в молчании, потом он заговорил снова.
— Ты вот что. Ты насчет похорон не беспокойся. Не надо вызывать никакого дядьку, чего ему в такую даль тащиться. Я сам сделаю всё, как надо.
Я с облегчением кивнул головой, в глубине души радуясь, что с моих плеч свалилась такая тяжелая ноша. Есть, значит, все-таки Бог на свете…
Мы остановились возле моего дома, я показал водителю Вовкин подъезд, продиктовал номер своего телефона и, поднявшись к себе на этаж, открыл дверь и вошел в квартиру.
— Не пугайтесь, — сказал я онемевшим от ужаса матери и сестре, увидевшим, что я весь перемазан кровью. — Со мной всё в порядке. Эта кровь — моего друга…
Приняв душ и переодевшись в чистое, я чего-то поковырял за столом в тарелке и, уйдя в свою комнату, лег на диван и забылся тупым, не освежающим сном, в котором и провалялся, то вскрикивая, то вздрагивая, до самого позднего вечера. Выйдя же из своей комнаты в зал, я с удивлением увидел работающий телевизор и сидящих перед ним мать и Аньку. И ладно бы, крутили какую-нибудь очередную стопятидесятисерийную «Просто Марию», так ведь нет — показывали новости! Я взглянул на экран и снова увидел идущую по Ленинскому проспекту колонну демонстрантов, пущенный на омоновские цепи пылающий скат, мелькание обрезков арматуры и дубинок, а затем выступающего с балкона мэрии Макашова и мелькнувшего на мгновение на заднем плане себя самого, ликующую толпу внизу и отряды отъезжающих на штурм телецентра добровольцев… А потом на экране появился окрашенный черной копотью Белый Дом, и я снова услышал гулкие выхлопы танковых залпов и издаваемые толпой зевак при каждом попадании снаряда крики «Ура».
— А где отец? — спросил я, не отрываясь от экрана.
— Нэма, — всхлипнула мама и громко высморкалась в платок.
— Что случилось? — встревоженно повернулся я к Аньке.
— Мы не знаем. Он ушел в первую смену и до сих пор не вернулся.
— Ну, может, на работе аврал или подменяет кого — в первый раз, что ли?
— Мы звонили. С работы он ушел вовремя.
— Казала я вам, шоб нэ лизлы в ту прокляту политыку, — не в силах сдержать слёзы, проговорила мама, — так вы мэнэ хиба слухаетэ? Думаетэ, шо от вас там шось зависыть…
— Но с чего вы взяли, что он обязательно — там? — неуверенно спросил я, глядя на расстреливаемое в упор здание Верховного Совета.
— А дэ можна буть до таких пор? — вопросом на вопрос ответила мама.
— Ну… может, где-нибудь пьет с мужиками, — предположил я, каким-то шестым или седьмым чувством уже и сам зная, что это не так.
Мама тяжело вздохнула и ничего не ответила.
Досмотрев новости, мы выключили телевизор и несколько минут молча сидели, глядя каждый в свою точку.
— Ну и колы будуть хороныть Иванова? — спросила мама.
— На третий день, наверное, как и положено. Шофер сказал, что позвонит и скажет.
— И надо ж було вам туда лизты… А шофёр йому хто — родыч?
— Да вроде того, — не стал я вдаваться в подробности.
— Ну ладно, — взглянув на зевающую во весь рот Аньку, поднялась с места мама. — Давайтэ будэм спать, — и мы опять разбрелись по своим комнатам.
Раздевшись, я лег в постель и попытался снова уснуть. Но сон не шел. Да и какой мог быть сон, если совсем неподалеку от меня на холодном полу переполненного трупами морга лежало остывшее голое тело моего друга Вовки. Через несколько кварталов от него, в углу большого, но тёмного двора, валялся за металлическими гаражами, уткнувшись простреленным лицом в грязную землю, режиссёр Уютин. Не исключено, что где-нибудь в другом месте — таком же переполненном морге, таком же дворе или в скверике около Останкинского телецентра лежал сейчас с простреленной головой или грудью и мой отец. А над всем этим вздымался прямо в лицо Богу вонючий чёрный дым догорающего Белого Дома, из которого только что на глазах у всего мира танковыми снарядами выбили безвылазно там чего-то делавших народных депутатов, то есть, получается — моих депутатов.
Но ведь и Президент, устроивший эту самую бойню, тоже не кампучийский, а самый что ни на есть нашенский, всенародно избранный, то есть опять-таки — мой.
Так какая же тогда из двух этих сил наиболее моя, какая из двух моих властей для меня моее, чем другая?..
Сказать по правде, для меня что Руцкой с его девятью чемоданами компромата, что Ельцин со своим обещанием лечь на рельсы были не более, чем двигающиеся фигурки из волшебного фонаря под названием телевизор. Нигде, кроме экранной плоскости этого ящика для идиотов, наши земные сущности соприкоснуться не могли, никакой особенной разницы между ними я не осознавал — я вообще очень слабо тогда разбирался, кто есть кто в нашей современной политике. Одни казались мне клоунами, другие лицемерами, а о третьих я знал правду…
Но я был русским, а русский — всегда на стороне обижаемого, уж это в нас заложено на ментальном уровне, душа наша так устроена. Но беда даже и не в том, что мы всегда симпатизируем гонимому, а в том, что мы как-то почти никогда не можем сделать для него ничего лучшего, кроме как подставить под избивающий его кулак еще и свою физиономию. То есть сделать не так, чтобы ему перестало быть больно, а чтоб, значит, перестало быть обидно, что досталось ему одному.
Измотав себя копанием во всей этой каше, я в конце концов незаметно для себя вырубился, а как только сознание отключилось и душа вступила в мир тонкой материи, я тут же увидел Вовку. И до самого рассвета мы с ним опять, как и в пору нашего знакомства, любовались светящимися в лучах солнца, как картинки слайдов, крыльями великолепных нездешних бабочек да переливающимися металлическим блеском телами бронзовок…
А в десять часов утра возвратился отец. Левая половина лица у него была синей и опухшей, на рассеченной брови запеклась кровь и глаз под ней был почти не виден.
— Господи! — всплеснула руками мама. — Чим же цэ тэбэ так? Хто?
— А-а, ерунда! — отмахнулся отец. — Омоновец прикладом заехал.
— За шо?!
— Да… Пареньку я там одному помог убежать. Он возле метро стихи читал.
— Яки ще стихи?
— Ну, понимаешь, я после работы решил посмотреть, что возле Белого Дома делается. Вышел из метро, а там молодой парень тычет всем в руки листок со стихами, вроде как, значит, листовку. А потом вскочил на какой-то выступ и давай их вслух читатать, да так громко… Ну — тут, понятно, сразу же омоновцы появились, два серых берета. Я парню этому кричу, смывайся, а сам так р-раз — и поперек дороги им, вроде бы случайно; мол, извините, мужики, занесло, а сам всё торможу их тем временем, торможу. Они за парнем рвутся, а я руки растопырил, ухватился за них, вроде бы чуть не упал с разгона, честное слово, говорю, мужики, я не хотел… Ну один из них и вмазал мне прикладом. А потом еще руки со злости скрутили и отвезли на какой-то стадион недалеко от «Баррикадной», набитый народом. Только вот на рассвете и выпустили…
