Андрей Седых - Замело тебя снегом, Россия
Небо было тихо, теплый воздух недвижим и яркая луна блестела сквозь пальмовые ветви… Я знал, что такой Андалузии, как она изображена в «Кармен» не существует, что гитары и кастаньеты можно теперь услышать только в кабарэ и что севильянки больше не выходят на балкон для серенады. Как трудно было расстаться с этими милыми и привычными образами! Но ведь правда, — было в этой ночной прогулке по тихому, романтическому городу что-то особенное, чего я раньше нигде не испытывал. Где еще думать о Дон Жуане, как не в Севилье, где показывают его могилу? Может быть, под этим балконом в квартале Св. Креста Фигаро поджидал появления Розины. А по ту сторону Гвадалквивира, в рабочем предместье Трианы, Проспер Меримэ встретил работницу табачной фабрики Кармен… В севильской тюрьме по обвинению в убийстве сидел Сервантес. Под сводами королевского собора, который я завтра увижу, покоятся останки Христофора Колумба. Сколько образов, какая жажда ничего не пропустить, всё увидеть, всё запомнить, — навсегда, на всю жизнь!
* * *Старый город освещен газовыми фонарями. Мы выехали на какую-то площадь. Говорят, в Севилье есть сто одиннадцать площадей. Кучер объявил, что дальше ехать нельзя: улицы в квартале Санта Крус слишком узкие для его экипажа. Он получил на чай и на прощанье показал дом с белым фасадом:
— Каза Мурильо.
В этом доме 3 апреля 1682 года умер Бартоломэо Мурильо, верный сын Севильи, украсивший церкви и музеи своего города светлыми и ясными полотнами, в которых сливалось божественное и человеческое начало. На этой площади Альфаро стояла церковь, в которой Мурильо был похоронен. Наполеоновские войска церковь сожгли и в огне погибло всё, включая и гробницу, но севильянцы говорят, что прах великого художника здесь, в земле, под плитами этой площади.
Ворота дома Мурильо были открыты. Мы вошли в патио, — такое небольшое, что для фонтана или дерева в нем не нашлось места, а было только несколько горшков с цветами. Внутренняя лестница вела наверх, в жилые квартиры, но мы не решились идти дальше. Казалось, в этот час в доме не было ни души.
Видел я улицы-коридоры в константинопольской Галате, в старой Венеции и в Толедо, но таких живописных переулков и тупиков, как в этом квартале Св. Креста — встречать еще не приходилось. Со стен свешивались глицинии и ползучие розы. Газовые фонари придавали белым фасадам домов и окнам за железными решетками какую-то особенную нереальную атмосферу театральной декорации. В былые времена под окнами этими простаивали ночи напролет, завернувшись в плащи, севильянские «новио», занимавшиеся по местному выражению «ощипыванием индейки», т. е. весьма платоническим ухаживанием за дамой своего сердца, отделенной от страдальца кованой решеткой. Теперь ухаживание приняло менее романтические, но более доступные формы: в распоряжение молодых людей предоставлены все городские парки и сады Альказара.
Мы долго бродили по лабиринту еврейского квартала — без плана, без цели, наслаждаясь прохладой и синевой ночи. Послышалось стройное пение нескольких голосов. На площадке, засаженной акациями, у фонтана, расположилась группа подростков. Они пели «фламенко» и ритмично били в ладоши.
Почти каждый вечер нас возили в кабаре, на пение и танцы «фламенко» и если я до сих пор об этом не писал, то только потому, что из всех испанских впечатлений выступления этих профессиональных и не всегда хороших артистов казались мне самыми слабыми. Я знал Аржантину и Кармен Амайю, видел на сцене Аржантиниту, Хозе Греко, Антонио и Росарио, лучших испанских танцоров и певцов в мире. Чем могли поразить кабаретные артисты Мадрида, Кордовы или Севильи, по пять раз в вечер устраивающие свои получасовые сеансы для торопящихся туристов? Но эти мальчики на площади пели и били в ладоши для себя. Это была Испания настоящая, не выдуманная и не для богатых иностранцев.
* * *Утром меня разбудил веселый трезвон колоколов. Был день Вознесения и только выйдя на улицу я понял, что пропустил нечто важное: только что закончилась большая церковная процессия, и широкое авеню было черно от людей, расходившихся от собора по домам. Какая досада! Нас не предупредили, что в это утро статую Богородицы вынесут из собора под бой барабанов, звуки труб и церковные песнопения, что весь день Она проведет в главном алтаре собора и лишь вечером вернется в свою капеллу. А я так хотел послушать «Саетас», — народные гимны в честь Мадонны, которые импровизируют уличные певцы. В мотивах их причудливо переплетаются заунывное пение муэдзина с минарета и рыдания синагогального кантора. Знаком я был с этими «Саетас», по замечательной пластинке, напетой Рафаэлем Ромеро.
Оставалось только поглазеть на многотысячную толпу. Женщины все были в черном и в кружевных мантильях, которые надевают теперь только для посещения церквей. Было немало крестьян, неловко чувствовавших себя в праздничных костюмах и в плоских, широкополых кордовских шляпах. Посреди улицы шел громадный рыжий каноник и нес в свой приход Распятие, участвовавшее в процессии. Каноник на ходу перекидывался с толпой шутками. Кто-то протянул ему бутылку содовой воды, он остановился, отпил несколько глотков и весело зашагал дальше, еще выше держа черный крест над толпой.
Вечером я отправился в собор посмотреть проводы Богоматери. В капитуле шла служба. Полумрак собора прорезали разноцветные солнечные лучи, падавшие вниз из высоких окон. Священники громко и монотонно пели латинские молитвы и меня поразили два добродушных падре. Одной рукой держали они молитвенники, а другой — мерно и в такт пению обмахивались веерами и даже с каким-то чисто андалузским шиком с треском раскрывали и закрывали их.
В ожидании конца службы я пошел посмотреть на «Св. Антония», удивительное создание Мурильо, в одном из боковых приделов. А в это время в главном алтаре уже готовились к выносу Богородицы. По случаю праздника статую облачили в красное парчевое платье, а руки Мадонны были унизаны бриллиантовыми кольцами и браслетами. Эта любовь к украшению драгоценностями статуй святых очень характерна для Испании.
Не могу вспомнить, где именно, в Севилье или в Гранаде, видел я нечто, меня сразившее: очень реалистично сделанную статую Христа у которого были настоящие волосы. В эти волосы воткнули три бриллиантовые стрелы… Я не поверил бы, если бы не видел этого своими глазами и, не удержавшись, спросил по-французски падре, который показывал собор и давал объяснения:
— Почему в волосы Христа вставлены бриллиантовые украшения?
— Эти три стрелы символизируют Отца, и Сына, и Святого Духа, совершенно естественным тоном ответил он мне.
— Бриллианты на статуе Богородицы и даже Христа не имеют цены. Разве нет опасности кражи? Кто охраняет эти сокровища?
Тут настал черед удивиться священнику. Он посмотрел на меня с сожалением, явно не понимая, как подобная ересь могла прийти человеку в голову.
— Никто не охраняет, — сказал он с достоинством. — Наши воры крадут у людей, а не у Богородицы.
Тем временем сорок человек забрались под специальную платформу, на которой была установлена статуя Богоматери. Быть «катальщиком» Мадонны — должность почетная, и не каждому дано потрудиться во славу Пречистой. Бархатный полог опустили до самой земли, так что «катальщиков» не было видно. Процессия образовалась. Впереди шли с зажженными свечами какие-то люди в черном, с благочестивыми, постными лицами. Вероятно, в Страстную Неделю они же играют роль босоногих «пенитантов». За ними двинулись мальчики в белых кружевных накидках, священники попарно и, в самом конце, епископ в своей пышной мантии, благословлявший толпу. По удару серебряного молотка, Богородица поднялась над толпой, рассталась с алтарем и медленно поплыла вперед, сверкая своим убранством. Только сделала процессия два или три десятка шагов, как снова ударил молоток и всё остановилось. Сорок «катальщиков» получили минутную передышку, а затем, по сигналу, двинулись вперед.
Я внимательно вглядывался в окружавшие меня лица. В большинстве это были немолодые женщины в кружевных мантильях. Они наскоро крестились, смотрели на Богородицу, радостно ей улыбаясь и кивая головами, — словно Она была им старой и близкой знакомой.
* * *Во всех книгах о Севилье можно прочесть такое двустишие:
Quien no hia vista а Sevilla
No ha visto a Marvilla.
Т. e. кто не был в Севилье — не видел чуда.
Чудо — это, прежде всего, собор, — самый большой католический собор в мире, больше Нотр Дам де Пари, на двенадцать метров длиннее собора Св. Петра в Риме. Построили его на месте мечети, разрушенной после изгнания мавров. Севильянское духовенство решило ничего не жалеть, чтобы сделать собор великолепным. Архитекторам сказали:
— Постройте церковь единственную в мире. Пусть будущие поколения думают, что мы были сумасшедшими.
