Мартин Эмис - Записки о Рейчел
Отец остановился на середине лестницы.
— Ты ведь приедешь, Чарльз, я надеюсь? Будет сэр Герберт, мой старинный приятель, и, мне кажется, тебе есть смысл с ним повидаться. Он может…
— В следующий раз, — сказал я, — в следующий раз предупреждай ее сам. В этом долбаном доме хватит места на роту солдат. Так что предупреждай ее сам. Тогда ей не придется разгадывать эти жалкие шарады, чтобы понять, где ей положить твою девочку. Хорошо?
— Прекрати, Чарльз, чего ты завелся? Мы с твоей матерью уже давно обо всем договорились. И ровно ничего не случится с моей «девочкой» в «этом долбаном доме». Ты меня понимаешь? Ты меня понимаешь?
Я отвернулся, а затем вновь посмотрел на него. Стоя на ступеньках, он умудрялся выглядеть весьма благообразным и элегантным. Я кивнул.
— Чарльз, ты такой… — Он усмехнулся. — Ты такой ханжа.
Мне стало стыдно. Я попал в свои же силки. Я опустил взгляд и тяжело дышал.
— Пойдем наверх.
Я пошел.
— Гордон, — возмущенно сказала Ванесса, — Рейчел — дочь Элизы Ноес, приемная дочь Гарри Сет-Смита.
Я вошел в комнату вслед за отцом.
— Правда? — спросил он, обходя ноги Дженни на пути к сервировочному столику, где принялся наливать себе чай. — Ну, в таком случае, ты тоже должна приехать к нам на уикенд. Чарльз, почему бы тебе не взять с собой Рейчел? Я уверен, что места хватит на всех.
Рейчел беспомощно смотрела на меня.
— Я виделся с Гарри только на той неделе — он мой старинный приятель и коллега. Давай, приезжай, — продолжал отец.
Рейчел пожала плечами и повернулась в мою сторону.
Вообще-то я не собирался ехать.
— Сможешь? — спросил я.
— Ну, Мамочка, наверное…
— Глупости, — сказал отец. — Я сам ей сегодня позвоню. Чарльз, ты уже начал заниматься в школе?
— Да. Две недели назад.
— Молодец.
Я повел Рейчел на французский фильм — «Разрыв». Это был способ дать ей понять, хотя бы косвенно, сколь неотразим я буду в постели.
Я понял, что действительно есть множество веских причин ненавидеть французское кино: создается впечатление, будто режиссер считает, что чем вульгарнее и беспорядочнее фильм, тем он жизненнее и, таким образом, лучше; а чего стоит привычка впадать в конкретику всякий раз, когда намеки становятся слишком двусмысленными. Мой критичный ум подсказывал мне, что англо-американская традиция связного повествования имеет явные преимущества. И все же мне милее были хрупкие и глубоко личные условности французского — и иногда итальянского — кинематографа: более серьезное отношение к человеческим переживаниям, ревностное внимание к мельчайшим деталям и отдельно взятому моменту.
Именно об этом я и рассказывал Рейчел, да, так ей и сказал, когда мы после фильма не спеша шли по улице. Она согласилась.
В какой-то момент Рейчел взяла меня за руку. (Успокойся, сказал я себе, это тебя ни к чему не обязывает; но ты ей нравишься). Она сказала:
— Что произошло, когда ты позвал своего отца и тот вышел из комнаты?
— Ничего особенного.
— Ты, вообще-то, с ним ладишь? Ты выглядел, ну не знаю, ужасно напряженным, что ли.
Мне польстило ее внимание. Я сказал:
— Смешно. Я и правда ненавижу его, но это не похоже на ненависть. Даже дома. Например, я могу сидеть на кухне и читать, а он пройдет мимо, и я взгляну на него и подумаю: ага, вот он, я его ненавижу, — и, довольный, вернусь к своей книге. Я не знаю, что все это значит.
Рейчел сказала, — только не упадите, — что давно «отказалась» от ненависти к своему отцу. Она больше ничего не объяснила.
Благодаря вероломству девушки, которая отвечала в кинотеатре на телефонные звонки, мы пришли туда как раз вовремя, чтобы захватить последние час с четвертью фильма, который демонстрировался перед основным сеансом. Он назывался «Нудистский рай».
Фильм был жутковатым. Подразумевалось, что это документальная съемка в реальном нудистском лагере. Рассказчик сыпал фактами и цифрами и брал интервью у его обитателей. Камера исследовала территорию и осматривала сооружения. Тусклые цвета, малобюджетный непрофессионализм; качество было просто кошмарным: я не мог понять, то ли сам схожу с ума, то ли все остальные уже спятили; я постоянно озирался, надеясь, что в зрительном зале возникнет наконец стихийный протест. Но хуже всего было то, что создатели фильма смогли позволить себе снимать только актеров и актрис среднего и пожилого возраста.
Я передернулся, когда камера неожиданно показала целый парад старческий гениталий. Хуи были как самокрутки, яйца — как сушеные сливы. Эти места у женщин не сильно отличались от мужских, насколько я мог судить. Впалые ягодицы и сдутые груди можно было увидеть повсюду: у бассейна, вокруг костра (эта сцена сопровождалась песней группы Deep River Boys, под которую нудисты безуспешно пытались синхронно открывать рты), в хижинах, в столовой и так далее.
Я начал всерьез беспокоиться за Рейчел (ведь она была такой аристократичной), когда камера на целых полминуты задержалась на обнаженном теле семилетней девочки. Она отважно запрокинулась назад, чтобы показать: 1) что девочки в нудистском лагере здоровы и могут вставать на мостик; 2) свою промежность, с целью удовлетворить самые глубоко запрятанные склонности некоторых любителей кино. Один из них — бесформенная куча в макинтоше — сидел неподалеку от меня в окружении свободных стульев. Он сидел совершенно неподвижно, как поганка, и даже не дрочил.
Пришло время что-нибудь сказать. Когда закончилась прелестная сцена, в которой мы на протяжении трех минут наблюдали парочку с опасными избытками веса, прыгающую вверх-вниз на батуте, я повернулся к Рейчел и смиренным тоном произнес:
— Полный кинец.
Рейчел начала смеяться, и довольно громко — сгорбившись, прикрывая лицо ладонью.
— Обожаю такие фильмы, — шепнула она. — Сколько еще это продлится? Мы много пропустили?
— Нет, — сказал я, чмокнув ее в губы. — Еще долго.
Я вглядывался в ее профиль. Боже, как она мне нравилась! Это был новый поворот наших отношений. А что же тогда происходило до сих пор? До сих пор это не было похоже на влюбленность, еще меньше на страсть: скорее, нечто вроде суровой неизбежности каждодневной рутины.
В общем, получилось, что фильм про нудистов нас позабавил, а «Разрыв» оставил равнодушными.
Потом, на автобусной остановке, я спросил у Рейчел насчет уикенда. Она уклонилась от прямого ответа, сославшись на то, что, даже если мой отец позвонит, все равно могут возникнуть сложности.
— Мамочка действительно очень беспокоится из-за таких вещей. Может быть, из-за Папочки. Она была тогда такой молодой, и я думаю, она боится, что со мной, ну, случится то же самое.
Я вздохнул.
Ее рука заерзала в моей.
— Но если бы ты пришел и познакомился с ними, чтобы успокоить ее?.. — Она ущипнула мою ладонь.
— Хорошо, — сказал я. — Так и сделаю. Завтра? Просто прийти на ужин, или чай, или вроде того? Ладно. В таких вещах я силен.
— …Хотя Эдем и видится «целью» человеческой жизни, он остается исключительно воображаемой целью, а не социальной компонентой, даже как возможность. Этот довод применим также к литературной утопии, которая является вовсе не мрачным фашистским режимом, как это пытаются представить популяризаторы, а, скорее, моделью гармоничного сознания: жестко дисциплинированного, крайне избирательного в отношении искусства и так далее. Таким образом, Блейк, подобно Мильтону (помедлить), видел сокрытый мир, а также животный мир, в котором нам суждено жить, неизбежным дополнением к человеческому воображению. Человек не может избежать смерти, зависти, боли, похоти — всего того, что Вордсворт называет: «Всё — наше сердце, то, чем мы живем» (озадаченное трехсекундное молчание). Возможно, именно поэтому Блейк рисует только что созданного Адама со змеем, уже обвившимся вокруг ноги.
Так я закончил свое короткое, насквозь вторичное эссе, дополненное сценическими ремарками.
— Да-а, — произнес мистер Беллами. — Какие утопии вы имели в виду?
— Э-э-э. Платон. Еще Батлер.
Он задумался.
— И, конечно же, Бэкон. Шерри?.. Или джин?
— Джин, пожалуйста.
— Розовый?
— Наверное. — Это был самый благоразумный ответ.
Часы на церкви через дорогу пробили шесть. Мистер Беллами захихикал, готовя напитки.
— Как раз вовремя, — сказал он. — Да, «утопия» на самом деле означает просто «нигде». Что ж, мне это понравилось. Одно из самых стильных эссе, которые я слышал за последнее время. Лучше, надо признать, чем большинство студенческих работ.
Меня это не удивляло.
— Похоже, что вы много читали.
— Одно из преимуществ болезненного ребенка.
Он вопросительно поднял брови.
Я пожал плечами.
— Я проводил массу времени в постели, болея. И очень много читал. Все подряд, даже словари.
