Сусана Фортес - Границы из песка
— Я убежден, — твердо говорит Гарсес, — что капитан Рамирес использует эти маневры для каких-то своих целей.
— Рамирес — сукин сын, ему на все наплевать, он пальцем не шевельнет ради того, что не приносит лично ему никакой пользы.
— А почему ты считаешь, что это не приносит ему пользы? К тому же дело не только в Рамиресе. Помнишь, как в лагере на банкете после маневров мы еще закусывать не начали, а большинство офицеров уже подняли чашки, крича «CAFE»? Думаешь, я не знаю, что значат эти буквы?
— Ну, это все знают: «Товарищи, да здравствует Испанская фаланга[34]». Но они ведь просто так кричали, в шутку.
— В шутку, значит. А почему все офицеры батальона сразу испарились? Куда они пошли?
— Наверное, в армейское казино, но…
— А что ты скажешь о грузе, который прибыл в Комиссию по границам?
— Слушай, Гарсес, не суетись и занимайся своим делом, — говорит Оргас совершенно серьезно, будто ему вдруг надоело притворяться. — Мы тут как-то говорили о тебе, и все сошлись в одном. Ты — замечательный картограф и один из лучших игроков в покер, но ты — самый странный тип у нас в полку, живешь будто в ином мире. Большинство испанцев недовольны тем, как идут дела. Сам Хиль Роблес[35] в одном обращении недавно сказал, что в стране может быть и монархия, и республика, и парламентская, и президентская система власти, но в ней не должно быть анархии, а коалиция Народного фронта именно к этому нас и приведет.
— Пусть так, но вы ведь готовите заговор.
— С чего ты взял? И вообще, я уже сказал: занимайся лучше своими исследованиями. Кстати, когда ты отправляешься в Сахару?
Желтая щелястая дверь в бар, сделанная из неплотно пригнанных досок, слегка скрипит, впуская еще двух клиентов. Гарсес вдруг понимает, что почти не в состоянии изменить ход вещей. Над поперечиной окна видна немощеная улица — едва различимая линия, где земля смыкается со стенами домов, почти такая же размытая, как та, что разделяет события, о которых он ничего не знает наверняка, и события, о которых он вообще ничего не знает. Возможно, лейтенант Оргас — неплохой военный, не хуже любого другого, но, как и любой другой, склонен действовать механически, следуя внушенным ему мыслям, путая всякое действие, даже самое неприглядное, с мужеством, а нелепый выбор — с жизненным призванием, тем более что в армии это поощряется. Солдат, проникнутый подобными настроениями, ни на йоту не отступит от них, а заметив намек на измену, начнет искриться от негодования. Выходит, из-за собственного верхоглядства мы готовы сносить головы, топтать дружбу и вообще все, что попадается на пути. Возможно, до этого еще не дошло, но если дойдет, все будет потеряно. Стараясь не выдать своих мыслей, Гарсес снова поднимает взгляд на лейтенанта.
— Я еду завтра утром, приказ только что получен, — говорит он, показывая взятый в комендатуре конверт. — Тем более здесь я только всех раздражаю.
— В таком случае вечерком надо выпить на прощание, ты как?
Доверительно склонившись к Гарсесу, лейтенант Оргас лихо поправляет пояс, довольный тем, что щекотливая часть разговора закончена.
— Может, после театра я и зайду в бар, — уклончиво отвечает Гарсес.
У выхода мужчины расстаются: лейтенант Оргас по выложенной острыми камешками извилистой улочке направляется на юг, Гарсес — на запад, в Марксан. Вдали виден Renschhausen[36], сплошь состоящий из построенных немцами изысканных вилл с белыми оградами, увитыми поверху чем-то пышно-зеленым. Его мозг пытается найти выход из неразберихи фактов, паутиной оплетающих мысли. Кроме полковника Моралеса он не в состоянии вспомнить никого из высшего командования, кто верен правительству и на кого можно положиться. Наверное, нужно поставить его в известность обо всем, что удалось узнать, но Моралес производит впечатление одинокого и замкнутого человека, не знаешь, как к нему подойти. Погруженный в эти размышления, он минует конторы судоходных компаний, колледж Сен-Олер, здание Табачной монополии, и вот уже впереди возникает желтоватый фасад театра «Сервантес». У входа гудит нарядная толпа: мужчины во фраках, женщины в роскошных длинных платьях, молча оценивающие друг друга, сверкающие драгоценности, сложные прически, холодные вежливые фразы и не менее холодные поцелуи рук. На главном балконе висит украшенная лампочками афиша, извещающая о сегодняшнем спектакле, — дают «Отелло» Уильяма Шекспира.
Потертый бархат кресел и запах источенного жучками дерева вызывает в памяти Гарсеса тесный чердак в Доме моряков и баул, где в нафталине хранилась форма одного из его предков — лейтенанта, сражавшегося под знаменами генерала Прима в революцию 1868 года[37]. Партер и ложи полны, однако предназначенные для властей почетные места под парчовым балдахином пустуют. Вдруг во втором ряду лож бенуара, среди многочисленных обитателей «Эксельсьора», которые еще продолжают рассаживаться, он замечает профиль загадочной Эльсы Кинтаны, но это мимолетное, как взмах веера, видение тут же исчезает — в зале гаснет свет, и поднимается гранатовый бархатный занавес.
Постепенно из темноты проступает декорация первого акта: справа — целый лес ярко-красных парусов и флажков на носовых частях кораблей; слева, драпируя собой мощные стены замка эпохи Возрождения, колышутся пурпурно-желтые штандарты и флаги. Перед дожем и сенаторами Венеции в центре сцены стоит мавр. Направленные против него обвинительные речи звучат особенно резко в гробовой тишине зала:
…дочь себя ведет
Безнравственно, соединив без спросу
Свое богатство, честь и красоту
С безродным чужеземным проходимцем[38].
В последней сцене первого акта, при ярком свете желтоватых ламп, почему-то напоминающих о монастырской трапезной, появляется Дездемона, словно сошедшая с полотен Тициана. Она защищает свою любовь от отцовского диктата, а тем временем под плавное adagio декорации снова меняются, и взору зрителей предстает площадь Святого Марка со сбегающимися к ней каналами, по которым плывут гондолы.
Облокотившись о балюстраду ложи, чуть подавшись вперед, завороженный разворачивающейся на сцене драмой, Гарсес предается мечтаниям, в которых театральное действо смешивается с его собственными желаниями, а они побуждают искать во втором ряду женщину, сидящую с высоко поднятой головой. Он представляет, с каким наслаждением целовал бы эти губы, угадывающиеся за дымчатой завесой приглушенного света, и, моментально забыв о спектакле, отрешась от всего окружающего, уносится в мир фантазий. Но даже блаженствуя в воображаемых объятиях, он думает о путешествии, в которое отправится на рассвете, об интригах, чье безостановочное плетение ведет в неизвестность, о быстротечности бытия. Будь он участником спектакля, он претендовал бы на достойную роль, но он только часть декорации, и хотя что-то внутри подсказывает: «Отступись», разве можно перестать думать? Он видит лишь расплывчатый неподвижный силуэт Эльсы Кинтаны — ее спина, кожа сливаются с темнотой. Гарсес прячет лицо в ладонях и закрывает глаза, чтобы полнее ощутить ее присутствие. Всего несколько секунд, и вот уже поток грез возвращает его к происходящему на сцене.
Сценография, декорации, хор воинов с позолоченными копьями, костюмы и световые эффекты возвеличивают и одновременно развенчивают этого огромного негра, этого побежденного героя с его тоской и болью, которую он изливает в одном из последних монологов; осторожно войдя со свечой к спящей Дездемоне, он произносит:
Таков мой долг. Таков мой долг. Стыжусь
Назвать пред вами, девственные звезды,
Ее вину. Стереть ее с земли!
Я крови проливать ее не стану
И кожи не коснусь, белей, чем снег,
И глаже алебастра. И, однако,
Она умрет…[39]
Занавес падает, зрители стоя аплодируют, а потом не спеша выходят из желто-оранжевого света в полутьму коридоров, ковров и лестниц, ведущих в ночь, которая для них сегодня наступила с опозданием. Воодушевленный спектаклем, Гарсес подходит к Эльсе Кинтане, пробирающейся среди людей, их приветствий и замечаний к гардеробу за своей шалью.
— Могу я проводить вас? — спрашивает он, не получая в ответ ничего, кроме улыбки.
Выйдя из театра, женщина указывает на ближайший переулок, и они углубляются в его прозрачную тень, украшенную там и сям звездами, благодаря чему видны навесы, купола в неоарабском стиле, колонны и галереи, необычно желтые в эту светлую ночь, цементные волнорезы причудливых форм, и они сами вдруг ощущают себя героями драмы, придуманной для них чьим-то больным воображением.
Они молча идут на небольшом расстоянии друг от друга, однако Гарсес ощущает тот же неуловимый аромат, который впервые почувствовал, танцуя с ней, — аромат не духов, а кожи, наверное, прохладной, но нежной, гладкой и волнующей.
