Фредерик Тристан - Во власти дьявола
Идея показалась удивительной, но так как успех «Черной комнаты» укрепил авторитет Пурвьанша, Мадлен Герланд дала добро. Что до актеров, если они и были не слишком довольны перспективой возобновления репетиций в подобном ключе, им все же пришлось признать, что этот проект — вполне в русле «священного» модернизма.
— Ах, — сказала нам Софи Бонэр, — только Пурвьанш мог опошлить эту комедию — такую тонкую, такую очаровательную… И вот, пожалуйста, меня уже превратили в проститутку!
— А принц стал «котом»! — скривилась Алиса.
— Он осмелился опорочить меня, дав мне роль Сильвии! Не в его силах развратить меня, так он умудрился исказить сам текст Мариво! И я должна соглашаться, ведь у меня контракт! И где вы тут видите, чтобы он пресмыкался передо мной, как вы говорили?
— Мне кажется, — ответил я, — ему надо все извратить, чтобы воздвигнуть декорации, в которых он мог бы унизиться.
— Если только в его голове не родился еще более хитроумный план, — предположила Алиса. — В театре он рядит каждого в чужие одежды и заставляет всех подделываться под него самого, с тем чтобы потом, в реальной жизни, Софи уже не могла отыскать следов его подлинной личности. Она потеряет ориентиры, а он сможет появляться перед ней в какой угодно маске. Это — хамелеон, стремящийся изменять краски мира по своему желанию!
На следующий день я увиделся с Натом в театре. Теперь он играл падшего ангела: к природной красоте его лица примешалось выражение мрачной горечи, углы рта поползли вниз.
— Эта Бонэр — просто мерзавка! Она использует меня, она меня изматывает! Мне приходится изображать начальника перед всеми актерами, а эта девица все время меня избегает! И однако, меня влечет к ней. Рядом с ней я — точно возле черной воронки, куда меня затягивает. Вдобавок мадемуазель отлично понимает свою силу, так что, пока я руковожу ею на сцене, она исподтишка властвует надо мною в жизни. Хотя я сделал шлюху из Сильвии в театре, мадемуазель Бонэр все больше и больше становится для меня божеством в реальной жизни. И чем больше я умаляю ее иллюзорный образ, тем более грандиозные размеры принимает она сама во плоти!
— И что же? — спросил я с великолепным лицемерием.
— А вот что: моя голова кишит идеями об изнасилованиях, пожарах и убийствах, тогда как сердце играет на сладкозвучной флейте! Надо бы бежать, но она у меня из головы не выходит! И потом, я чувствую, моя версия «Двойного непостоянства» будет иметь шумный успех. Не могу же я бросить эту работу, тем более что это — мой единственный контракт вместе с Софи. Она! Все время она! Я весь — как вулкан сомнений, какой-то нелепый парадокс! Я сам себе жалок.
— Вам стоило бы сказать ей правду.
— Какую правду?
— Что вы ее любите…
— Но ей это прекрасно известно! Разве ты не понимаешь, что власть, которую она надо мной имеет, — как раз оттого, что она меня не любит? Мне что, пасть к ее ногам, чтобы она могла равнодушно поставить сверху свой каблучок, а я целовал бы ее подметки? Я, Натаниель Пурвьанш, должен стать рабом этой самки? — Быть может, какая-то часть вас желает этого? Он зло усмехнулся, что доказало мне справедливость моего суждения. Его сжигало желание покориться, но гордость его удерживала. Я понимал, насколько тяжело было такому изворотливому и болезненному уму добраться до столь простой, очевидной истины! Любовь в его глазах могла означать только одно: либо господство, либо подчинение. Не в силах стать властелином Софи, он находил единственный выход: сделаться ее рабом! Однако он предчувствовал, что она никогда не примет и этого — другого — варианта из его альтернативы, потому что он в каком-то смысле тоже связал бы ее.
— Блез Паскаль сказал бы, что я попал в колесо прялки, — произнес он. — Только тут спор идет не между Богом и человеком, а между мной и этой паршивой дрянью, от которой я никак не могу отделаться, потому что, в сущности, она — дивная женщина!
Алису в то время взяли в кабаре, где она вдвоем с еще одним актером удачно представляла басни Лафонтена. Публика приняла ее очень быстро, что стало для нее отличным противоядием от Пурвьанша. И все же ей до сих пор еще случалось метаться в кошмарах: в этих снах мать являлась ей точно Иезавель, встающая из могилы.
По воскресеньям Софи приходила к нам на улицу Одессы, и мы понимали, что наша дружба придает ей силы, так как репетиции с каждым днем становились для нее все мучительнее. Нат превратил подмостки в настоящий ад, наполненный постоянными двусмысленностями: намеки сменялись аллюзиями, экивоки — неясными аналогиями. Вершиной всего стал выбор сценических костюмов. Пурвьанш надумал вырядить Сильвию в униформу уличной девки: кожаный жилет с грубой шнуровкой, наполовину открывающий грудь, короткая юбка с разрезом, сетчатые чулки и туфли на длиннющих шпильках. Увидев эскиз художника, она так разъярилась, что никто не мог ее успокоить, так что директриса даже попросила Ната подобрать что-нибудь менее вульгарное. Однако он отказался, сославшись на то, что действие происходит в доме терпимости и логично было бы довести метафору до конца. Сверх того, когда в четвертой сцене второго акта Фламиния предлагает Сильвии примерить чудесные новые платья, то есть тот самый специфический костюм, который он для нее выбрал, Пурвьанш заявил, что в это действие надо добавить перцу и что Софи, хоть это обычно не принято, стоит переодеваться где-нибудь в углу сцены — прямо на глазах у публики.
Мадемуазель Бонэр вскипела и, не сдержавшись, выплеснула свое бешенство перед всей труппой:
— И это жалкое средство — единственное, что вам удалось найти, чтобы заставить меня раздеться? Я вижу, что вы не сводите с меня похотливого взгляда, как только я выхожу на сцену, которая, похоже, стала для вас местом гнусных фантазий, тогда как вне театра вы ни разу не осмелились даже поднять на меня глаза, так вы стыдитесь вашей собственной души! Если только можно назвать душой эту грязную тряпку…
— О, — воскликнул Пурвьанш с притворным смехом, — вот поистине стыдливая дама!
Софи взорвалась:
— А вы — любитель подсматривать! Я знаю, как вы поступали с другими женщинами! На меня не рассчитывайте: хватит игр больного воображения!
— Каких игр?!
— Ваши взгляды, ваши речи! Даже ваше молчание заражено какой-то липкой агрессивностью!
Тогда, к всеобщему удивлению, Пурвьанш кинулся на колени. Сначала это показалось не более чем буффонадой, но, конечно, тут было что-то другое.
— О Святая Дева, — вскричал он с гротескными тремоло, — будьте милостивы к бедному грешнику! Воззрите на мое убожество с милосердием, я есмь ничтожный червь у ваших ног…
Софи пожала плечами, повернулась, вздернула подбородок и удалилась, звонко бросив напоследок: «Жалкий тип!», в то время как наблюдавшие эту сцену актеры сгибались от смеха пополам, считая все это фарсом. Пурвьанш поднялся, отряхнул пыль с колен и заколебался, точно не зная, как поступить, потом, внезапно решившись, бросился вслед за мадемуазель Бонэр и догнал ее.
— Ну же, — сказал он, — давайте поговорим серьезно!
Она обернулась. На ее лице была написана ярость, которую она даже не старалась скрыть. Ей казалось, что она убегает от насильника. Вдруг ее рука поднялась, и она закатила ему такую громкую пощечину, звук которой донесся до самых колосников. И тогда, потрясенный и уничтоженный, Нат повалился на пол — шутки кончились.
Софи только что сломала его на глазах у всех.
XXVIII
Репетиция была остановлена. Рухнув на пол после пощечины, Пурвьанш упал с пьедестала и разбился на куски, как поверженная статуя. А может, он стыдился того, что так потерял достоинство перед всеми актерами? Он так и лежал в прострации, и Дрё пришлось подойти и поднять его, что только ухудшило его состояние. Он дал увести себя в свой кабинет, изобразив обморок, чтобы ни с кем не встречаться взглядами.
Впервые дотронувшись до него, Софи его уничтожила. Конечно, это было всего лишь сотрясение воздуха, шлепок, который просто оглушил бы любого другого, но моральный эффект его оказался ужасным. Замкнувшись в себе после ее удара, Нат признал тем самым, что он проник в самые потаенные глубины его естества. Он воспринял эту пощечину как поругание и как крещение.
Быть оскорбленным женщиной там, где он должен был царствовать! Такой гордец не мог этого вынести. Но эта женщина была Софи. И ее пощечина превратилась для него в волшебный обряд посвящения.
Он лежал в своем кабинете на диване до тех пор, пока не убедился, что Мадлен Герланд и актеры покинули театр, после чего поднялся, освежил лицо, причесался и вызвал такси. Он хотел поехать к мадемуазель Бонэр. Возможно, он еще не решил, как вести себя с этой девушкой, но точно знал, что это его долг, что так нужно: это убеждение поднималось из глубины души. И все же, очутившись возле ее дома, он потерял всю свою храбрость и сбежал в первый попавшийся бар, оказавшийся неподалеку.
![Фредерик Дар - Глаза,чтобы плакать [По моей могиле кто-то ходил. Человек с улицы. С моей-то рожей. Глаза, чтобы плакать. Хлеб могильщиков]](/uploads/posts/books/148319/148319.jpg)
