Жан Руо - Поля чести
И в эту полярную зиму Пьер снарядился в путь, не слушая возражений Алины, советовавшей ему дождаться теплых дней, поскольку оттуда, где он находится, Эмиль уже никуда не денется. (На память приходят женщины, пришедшие ко гробу в то пасхальное утро и с изумлением увидевшие пелены на месте благословенного тела.) После тщетных попыток добиться помощи от властей и долгого хождения по инстанциям Пьер решил, что сам отправится искать брата под эвкалиптом. Раз решил, откладывать поездку не стал, на погоду внимания не обращал, просил только об одном: пусть все думают, что он едет по работе, никому ни слова, ни намека об истинных причинах, все должно остаться между нами. Пятого числа, невзирая на мольбы Алины, он двинулся в сторону Коммерси, вдоль по Луаре до Орлеана, а дальше все время прямо: Монтаржи, Санс, Труа, Барле-Дюк.
На обороте красивой черно-белой фотографии, запечатлевшей это событие, сохранилась надпись рукой Алины: тот же почерк, что и в тетради с песнями. Лаконичная запись говорит, скорее всего, о том, что опасность уже миновала: «5 февраля 1929, отъезд в Коммерси». Пьер сидит за рулем большущего автомобиля, напоминающего автобус, незаменимого при оптовых закупках фаянса. Руль справа, но не потому, что машина английская: просто в ту пору не столько опасались встречного транспорта, сколько боялись свалиться в кювет. Локоть лежит на опущенном стекле, лицо повернуто к фотографу с нескрываемым самодовольством, ведь ясно, что подобные автомобили встречаются не часто, особенно в нашем захолустье, где, может, всего один такой — это ли не свидетельство процветания, оттого и выглядит Пьер важной особой: очки в дорогой оправе, чуть подкрученные седеющие усы. Одет по погоде: шляпа, пальто, перчатки, шарф.
Алина, крупная, высокая, стоит возле дверцы, шляпа надвинута на лоб, кутается в лисий воротник, закрывающий лицо по самые глаза. На ней приталенное пальто с претензией на элегантность. Ветер ерошит ворсинки воротника, от холода она стучит ногой об ногу, так что щелчок фотоаппарата застает ее стоящей на носке одной ноги, назло законам всемирного тяготения. Взгляд насупленный, взволнованный и укоризненный, а рядом Пьер — торжествующий ребенок за рулем игрушки своей мечты. Она знает, его ничто не остановит, — эту черту отца унаследовал Жозеф. Но сына-то как раз на фотографии и нет, — может, он снимает.
«Как я тебе и обещал, дорогая», — такими словами открывается тетрадь путевых заметок Пьера, и мы понимаем, что обещанием досконального отчета он выторговал себе разрешение на отъезд. Он описывает путешествие с мельчайшими подробностями: как у него мерзнут руки и на каждой остановке он греет их о раскаленную крышку мотора, как дымится радиатор, сердится заправщик, перебегает дорогу черная кошка, что несомненно является дурной приметой, и так и получается — на следующий день, не то в Босе, не то в Бри (у него «белая пустыня») под колеса чуть не попадает курица, он круто поворачивает руль, машину заносит, и он оказывается в кювете. Спасибо, крестьянин вытаскивает его на двух волах, они распивают бутылку вина, а от денег тот наотрез отказывается, даже и слышать не хочет. Тетрадь используется и для записи расходов. Пьер всячески показывает, что не развлекаться поехал. В гостиницах останавливается самых скромных, днем перекусывает кое-как, вечером позволяет себе ужин поплотнее и в своем отчете предлагает нам выбирать вместе с ним между тушеной говядиной и жареной курицей. Сам предпочитает говядину, но заверяет, что с домашней ей не сравниться.
Он едет осторожно среди заснеженных полей, обращает внимание на состояние дорог и изменения пейзажа: вот появились изгороди, холмы, посадки, какие не встречались раньше, дальше пошли леса — словом, краткий курс географии. В Сансе любуется собором святого Этьена: он, надо думать, переписывает табличку у входа, но восторг его так неподделен, что невольно задаешься вопросом, не напоминает ли ему это архитектурное творение своими «величественными пропорциями» оставшуюся дома супругу. Попутно он примечает скобяные лавки, магазины хозяйственных товаров, в некоторые заходит (опыт перенять, как он пишет), ругает модные в Труа крашеные чулки, распределяет города по степени чистоты. На пустынных участках наблюдает перемены освещения, голубые отсветы инея на солнце, ветки в алмазных чехлах. Снег слепит глаза, он нацепляет на стекла очков цветные прозрачные обертки от леденцов — вот потеха: в автомобильное зеркальце на него смотрит клоун. Он жалеет бродягу, чуть живого от голода и холода, подвозит его до ближайшего города и дает немного денег, а вот продрогших цыган ругает последними словами: лошади плетутся еле-еле и ему приходится тащиться со скоростью их повозок.
Он думает о погибших братьях, об Эмиле, лежащем под эвкалиптом, успевшем только раз подержать на руках сынишку, о том, сколько лиха хлебнули они втроем на страшной той войне. Как тут не заехать в Верден. В Лемме, на Священной дороге, он останавливается у кафе, где вспоминают минувшие дни те, кому посчастливилось вернуться невредимыми, и калеки. Все они, паломники по местам своих страданий, в том числе и немцы, узнают друг друга без слов, здороваются кивком головы перед тем, как сесть за стол, и, не отрываясь, глядят на изрубцованный пейзаж, где символический смысл их существования был поднят на такую высоту, что после жизнь утратила вкус. Перед кафе палатка, там продает сувениры полчеловека (разрез продольный). Он бы обошелся без ноги, если бы одновременно не потерял руку с той же стороны и мог бы опираться на костыль. А так жена доставляет его к прилавку утром, и он стоит столбом до тех пор, пока она его не заберет под вечер. Чтоб его уважить, Пьер покупает для сестры несколько благочестивых открыток, отпечатанных во время войны. Одна из них из Коммерси.
Но чаще всего его мысли устремлены к жене, они проглядывают между строк, проскальзывают в вводных оборотах, по мере удаления от дома все больше завладевают дневником и, наконец, прорываются наружу в убогом номере где-то под Бар-ле-Дюком: кодой, уязвимой, как желание ребенка, звучит внизу страницы строка о том, что ему ее не хватает бесконечно, и подчеркнутое несколько раз слово «бесконечно» оказывается вдруг удивительно точным, словно бы бесконечность измеряется этой гигантской женщиной и ее присутствие может заполнить пустоту жизни. Через признание, закравшееся в описание комнаты с выцветшими обоями, фарфорового кувшина в тазу для умывания и графина с водой на столе, мы на мгновение явственно ощущаем, какое огромное желание испытывает Пьер к своей не слишком грациозной жене.
С этой минуты он начинает торопиться. Больше он нигде не задерживается, даже за почерком перестает следить, цветистый стиль прилежного ученика сменяется отрывочными записями, он думает только о цели своего путешествия. Эвкалипт, понятно, не сохранился, неуместный в здешних широтах, он мужественно противостоял стихиям, но однажды зимой замерз и был срублен, однако остался пень, белесый, непохожий на другие, и его узнал автор письма, чрезвычайно удивленный тем, что ответ заставил себя так долго ждать. Он рассказывает Пьеру о последних минутах Эмиля, вооружившись лопатами и кирками, они отправляются на поиски диковинного дерева, и в лесу Коммерси тихо поскрипывает снег у них под ногами.
Земля возле пня глубоко промерзла. Роща оглашается звонким стуком лопат о лед. От их ударов вздрагивают ветки, осыпая спины пришельцев белой пудрой. После долгих бесплодных усилий они понимают, что без оттепели им не справиться. Оттепель когда-то еще настанет, а Пьер ждать не может. И тут его напарника осеняет мысль. Они возвращаются в дом, берут бак для белья, наполняют его снегом, разводят костер из сухих веток, кипятят воду, выливают на мерзлую почву, выжидают немного, затем отчерпывают теплую грязь и с осторожностью палеонтологов добираются наконец до захоронения. Далее Пьер замечает лаконично — а ведь обнаружение тела могло бы сравниться с обретением Грааля, — что опознать останки было трудно, разложившись под действием кислой почвы, влажности и смены температур, они едва напоминали человеческое тело, угадывались обрывки гимнастерки, пряжка, кожа на лице и руках, скованные обледенелой землей, освободиться от которой возможно только одним способом: вылить еще бак кипятка, как льют его с крепостной стены на головы осаждающих, — отчего последние остатки плоти растворяются в горячем месиве, и, когда облачко пара над ямой рассеивается, с этим уже ничего нельзя поделать. Остается только доставать по одной первозданно белые кости, ополаскивать их в баке для пущей чистоты и аккуратно раскладывать на снегу согласно анатомии, но тут — о ужас! — обнаруживается сначала лишняя берцовая кость, затем вторая грудная клетка, а потом два черепа, и тогда наш приятель вспоминает и, смутившись, рассказывает ошеломленному Пьеру, что, вырыв яму, закопал в нее заодно и другого убитого, гнившего неподалеку, а теперь, после того как с костей смыли остатки кожи, покойников уже не распознать. Который их двух Эмиль — неразрешимая задача. От отчаяния Пьер делает нечто совсем уже несуразное: памятуя, что у него с братом был одинаковый размер головы, примеряет на обнаженные покалеченные черепа свою шляпу, но только зря ее пачкает, потом вытирает изнутри и водружает на голову. Он подумывает даже бросить жребий, следуя принципу Симона де Монфора, мол, Бог своего узнает — главное собрать полный скелет. По здравом размышлении он решает, что Эмиль, должно быть, тот, кого они вынули вторым, поскольку хоронили его первым, однако автор письма полагает, что, возможно, столкнул в яму сначала другое, более разложившееся тело, и тогда Пьер, испугавшись, что снова потеряет брата, понимает, что выход у него один: не мудрствуя, забрать все.
