Пётр Краснов - Звезда моя, вечерница
Посмеялись, кто с угодой, кто ехидно, своим чередом шла планёрка.
Возвращалась из конторы, думала: может, Павлику с детьми этот хлеб пойдёт, достанется… один это военный округ, нет? Да все они наши. И вспомнила: у них же армия ракетная, отдельная, в прошлом году приезжали семьёй, Вера тогда ещё хвалилась, ещё довольна была: городок хороший, всё есть… ну, денег не хватает — а когда их хватало? А отец спрашивал: что, прямо на Америку? И её тоже, стерву, на прицеле держим, посмеивался Павлик, а то разлобанилась — мир под себя подмять… По кумполу ещё не получала, вот и бесится. И Лёша что-то такое говорил тоже — в тот их день… Господи, в организации он ещё этой, не подпольной, конечно, православной, это-то она поняла, но против власти же. А от неё всего ждать можно, от дурной. Фронтовиков бить — это ж докатиться надо, озвереть, алкашу этому с компанией, видно, всё нипочём. А теперь с этим самым Верховным Советом сцепился, и до чего дойдём, докатимся — никто не знает…
«Свежачку не хотите?..» — встретила её Людмила Викторовна, и по лицу её, по непривычному молчанию девок она поняла, что случилось нечто, нерядовое… А та сыпнула в электромельничку полгорсти зерна, на десяток секунд включила, не больше, крышку открыла: «На дегустацию прошу…» Она наклонилась, в размол вглядываясь, и солодовый и вместе затхлый запах почувствовала, сразу же. Понюхала ближе — разит, подняла голову: «И… по скольким вагонам?» — «По семи. Ну, в одном ещё ничего…» — «А клейковина?» — «Моем, — отозвалась Нинок от раковины, с засученными рукавами привычно полоскалась там в чашке. — По содержанию? Так себе, есть кой-какая. А качество… Попробуй. Как сиськи у старухи». Кто-то хихикнул, даже Людмила Викторовна слабо улыбнулась — но скорбно, радоваться было нечему. Она помяла свежеотмытый из размола катышек клейковины, дряблый, несколько раз попробовала на растяжение и разрыв — в руках расползается, ни к чёрту. А это ведь — белок, главное для человека, что есть в зерне, в хлебе, между народами войны за белок идут, так и называются, невидимые, неслышные… вот она, война. И с новыми, и со старыми орлеанами — со всеми, а мы вороним… «Ошиблись турки, — ухмыльнулась Натали, — это надо на ликёро-водочный сразу гнать. Ох и спиртяга будет!..»
«Не ошиблись… — сказала она; а объяснять им, что на вырученные деньги те же турки могут раза в полтора больше нашего хорошего зерна купить и почти задаром хлебушек наш есть, ни времени, ни охоты не было сейчас, потом растолкует. Всё нам растолковывать надо, сами не думаем — разучились, что ли? Да нет же, хуже — не хотим! Прямо забастовка какая-то… вот-вот, общенациональная: ни о чём не думать, ни за что не отвечать… — Быстро мне цифирь, процент содержания!..»
Зачерпнула из ведёрка зерно, глянула — не мелкое, чистое, внешне не придерёшься, к зародышам только если приглядеться… А историю его не глядя можно рассказать: где-то на складах лежало или в элеваторных силосах, сыроватое, самосогреванье пошло — и, по всему судя, сильное, яйца печь можно было в нём, зерне, прорастать начало, плесневеть; пропустили через сушилку, на решётах подработали, протрясли и — нам, дуракам… Правда, через подонков наших, какие о качестве его реальном ну просто не могли не знать, а подмахнули контракт, пропустили. Ну, и через тех, которые примут, — через нас…
Образцы размола и клейковины, данные прикидочного анализа захватила — и в бухгалтерию прежде, сопроводительные документы глянуть. Так и есть, даже и по содержанию белка обманывают, туфту гонят, разнос данных до трёх почти процентов, но к этому-то не привыкать, научила Америка; а что касалось качества, то была там, в сопроводиловке, самая откровенная… не знаешь, как и назвать её. Не ложь даже, нет — лажа, и это в государственной бумаге, сертификате!..
Секретарша поверх очков глянула: «Уехал». — «Как… когда? И скоро будет?» — «Не докладывал». — «Но будет? Мне по срочному очень делу!» — «Я же, кажется, вам сказала… вы что, неадекватно реагируете?» — «Вполне, — успокоила она её, а у самой, почувствовала, лицо стянулось от злости. — А вы сами как, не пробовали, случайно, не проверялись? На годность к делу, к своему?..» И времени на ответ не дала, вышла, аккуратно так, не торопясь, дверь прикрыла… получила, стервоза?! Но отношения окончательно уже, навек испорчены — на короткий, слава богу, век…
Досада велика была: вроде только что машина его у крыльца стояла… Сказали о Квасневе двое рабочих с мельницы, белобровые, в изморози мучной, под грибком курившие у врытой бочки с водой:
— Да вот же, сейчас и поскакал, с чёрным с этим… на объект свой, куда ещё! — А другой добавил: — Это вам не долгострой советский… Помнишь, Никол, шестой цех сколько строили? А дом на Шанхае?..
И теперь только поняла, без горячки, задним умом: и хорошо, что не застала, и зря лаялась с дурой этой некондиционной. Ты что ж, в самом деле думаешь, что он не знает, какой товар получил? Да с первой минуты, как нос в мельничку сунула, всё понятным стало, только не верилось ещё, что вот так вот — спроста, обыденно — вся пакость у нас и творится… И ещё доказать что-то ему хотелось или убедить, показать… господи, что?! И, главное, кому? Он сейчас, небось, в перспективах весь, ещё этаж надстроить решает на ударной стройке капитализма — а тут ты, сопливка, бумажками трясёшь, возмущаешься, понюхать предлагаешь… А то не знает он, чем там пахнет. Чуть не нарвалась. И, выходит, права та, некондиционная: не так реагируешь. Не по-умному.
А как? По уму если — как, когда безумье творится, дичь непроходимая кругом, и всё так поставлено, кажется, чтоб даже не думал никто по уму делать, не смел?.. Соломатин, бедный, теперь в гробу переворачивается; и всё, чему учил он вас, уже не нужно никому, и слова его, материализм тот немножко смешной, старомодный: «запомните отныне: вы — борцы за белок!» — иначе как с юмором и не примут сегодня… другой пошёл материализм.
На лавочку присела, в единственном на всей территории живом уголке, ими устроенном между одноэтажкой лаборатории и забором: две молодые чахлые, сколько ни поливай, берёзки, насквозь пропылённые, клумба ноготков, всё той же пылью мучной припудренная, на всём тут лежит она, всё кроет… там дом её ждёт, свой, неустроенный ещё, а она тут. И ничего она не изменит с этим здесь, внутри, — только если наружу сор выносить. И не к начальству всякому стучаться, не к властям, хоть и к областным даже, — бесполезно, она знает, всё там схвачено давно… К Базанову? Но что сделать он может, если такая машина запущена, махина, когда десятки вагонов уже на подходе, разгружаются в три смены, назад-то не повернёшь их, невозможно, и всё расписано вперёд? Пока шум подымет — вся партия тут уж будет, в элеваторе… что толку?
Лёши нет, он-то рассудил бы, нашёл выход, хотя бы для неё.
Но сейчас самой надо, и что решить она может, слабая, без всяких прав, считай, целиком директору подчинённая? Только по обязанностям делать всё — по должностным, иного ей не остается. На рекламациях настаивать, на арбитраже — и письменно всё, под копирку; а докладную прямо сейчас надо сесть и написать, самую подробную. Побольше их, докладных по этому делу, и с регистрацией у очкастой… у очковой той, мало ль чем обернётся. И пусть читает, нюхает своё — официально.
А как плюнуть хочется на всё на это, заявленье написать и домой уехать через две недели положенные — а нельзя… Но почему — нельзя? И не знает, как ответить себе на это. Рано? Да примут отец-мать, и Лёша примет, поймут, не за стаж держаться же, да и найдётся ей что-нибудь на первое время, найдут, без работы не останется… Но не надо, нельзя до поры, зазорно. По всем вместе причинам нельзя, а по каким — она разбирать их даже не хочет, копаться в них… скажут — прибежала. А ей бегать незачем, не лишёнка. Крёстная всегда так говорит: я что вам, лишёнка?!
— Это… что такое это?!
Кваснев, когда под вечер по вызову вошла она в кабинет его, вскочил чуть не по-молодому из кресла, бумагой потряс, бросил её на стол. И она забоялась прежде, чем в бумаге свою докладную узнала, — так он разъярён был или, может, возбуждён.
— Что есть, — только и могла сказать она.
— Вы должны были немедленно найти меня, вы понимаете — немедленно! Везде!.. Эт-то чёрт знает что вообще!
— Вы с прорабом уехали, чуть не застала…
— С каким ещё… прорабом? — сбился было Кваснев, уставясь на неё налитыми злой красниной, неукротимыми глазами, а лицо и вовсе сизо-багровым, потным стало — несмотря на вентилятор, ветром веющий из угла, где не так ещё давно переходящие знамёна стояли. — Нас режут, вы понимаете?! Ре-жут!..
И она поняла, конечно. По неуловимым каким-то приметам, безотчётно ещё, не зря ж эти два с половиной года прошли, и каким, в каких только ситуациях и сценах уже не видела его, шефа, всякую интонацию знает и помнит — не захочешь порой, да запомнишь… Играет же. И успокоилась — как вчера с Иваном, да, хотя несходней не найдёшь людей, — и почти весело подумала: не тебе женщин обманывать, хомяк, это ты свою калошу старую дури… хотя она — то уж тебя, наверное, больше чем наизусть знает, скучного.
