Эмманюэль Роблес - Морская прогулка
На обратном пути Жорж нос к носу столкнулся с крысой, которая с отвратительно-торжествующим видом, шевеля усами, наблюдала за ним. Луч фонаря осветил кончик мокрой мордочки, рубцы на ушах и шее. В этом животном, замершем в настороженной позе, казалось, жила неистребимая сила. Жорж схватил лопату, поднял ее. Крыса смотрела на него угрожающе-напряженным взглядом, будто в ней сосредоточились вдруг все тайные силы пещеры, позволяющие ей с дьявольским бесстыдством бросить вызов Жоржу. «Быстрей улепетывай, старина!» — сказал себе Жорж, а крыса, застывшая напротив него, казалось, готова была прыгнуть ему в лицо. Да и зачем было ее убивать? Эта жизнь тут, рядом с его собственной жизнью, в какой-то степени даже придавала ему сил. Он отбросил лопату. «Знаешь, Серж. Сегодня вечером мой лучший друг — огромная крыса, которой наверняка известно куда больше, чем нам с тобой, вместе взятым. Крыса — боец, настоящий ландскнехт с покрытым шрамами телом! Я чуть было не пристукнул ее лопатой, но мне, надо думать, легче убить человека, чем крысу! Черт возьми, старина, если бы ты только знал, как мне хотелось бы оказаться сейчас с тобой в одном из маленьких кафе на улице Бонапарта, ты, вероятно, стал бы со мной говорить о политике, литературе, или о кино, или просто о женщинах, тогда как эта крыса, заговори она, поведала бы мне о вещах — я в этом твердо уверен, — которых мы не знаем и которые страшимся узнать. Понимаешь, Серж, я, кажется, помню, с каких пор начал с уважением относиться к крысам. Мне было тогда семь или восемь лет, и отец брал меня с собой на профсоюзные собрания, где ораторы под красным полотнищем, на котором белыми буквами был начертан призыв к трудящимся всех стран объединиться, что в моем представлении тогда мало что значило, говорили о непонятных для меня вещах. Это было треугольное помещение, где всегда пахло дезинфекцией и мочой, потому что к нему примыкали уборные, двери которых не закрывались. Там всегда можно было встретить одни и те же лица: рабочие и ремесленники этого рабочего квартала. Скамеек было так мало, что большинство слушателей вынуждено было стоять — синяя масса в глубине треугольника, на фоне побеленной известкой стены. Как-то вечером, запыхавшись, прибежал один из рабочих и сообщил, что какие-то типы, вооруженные дубинками и палками со свинчаткой, направляются сюда. Я помню, как оратор приказал пожилым людям и тем, кто привел с собой детей, тут же уйти. Когда мы шли по двору, я увидел, что вдоль канавы бежит крыса. Еще одна крыса с тем же бесстрашием выбежала из уборной. Шум на другом конце улицы все нарастал. Отец сказал мне: „Ты не бойся“. Я и не боялся. Я спросил у него: „Они идут сюда из-за крыс?“ Вопрос мой, кажется, очень его позабавил. „Нет, они идут из-за нас“. Помнится, смех его заставил меня подумать, что куда проще бороться с людьми, чем с крысами. И если выбирать между теми и другими, осторожность должна подсказать, что предпочтительнее напасть на бедных людей, которые, в общем-то, хуже защищены и, уж во всяком случае, не обладают дьявольской способностью исчезать сквозь стены».
Море плескалось о борт корабля, как бы вторя всхлипыванию шпигата. Жорж взглянул на часы. Он даже не заметил, что проработал больше двух часов. Вокруг него поблескивал, переливаясь, уголь. Над головой сквозь решетку металлического настила, перерезающего пространство, сквозь переплетение обломков железа (дверь висела под косым углом, словно бумажный змей!) он увидел усеянное звездами небо, свет которых освещал лишь края дыры. Даррас скоро вернется. Он представил себя в окружении товарищей, слушающих, как он рассказывает им о вторжении яхтсменов, о своем разговоре с рыбаками, но он умолчит о карабине, потому что вспоминать о нем было ему неприятно.
Насос скрипел, карикатурная тень Жоржа прыгала по переборке то направо, то налево, а крысы, тесно прижавшись друг к другу на своем насесте, и в самом деле походили на «греческий хор» на сцене театра, уставившийся на огни рампы, внимательно следивший за трагедией, которая, подобно трагедии Орфея, разыгрывалась в глубинах подземного царства.
Девять часов!
Жорж прервал работу, чтобы проверить уровень воды. Крысиные глаза внимательно следили за ним. Раздался резкий писк, шум прыжков, потом снова установилось спокойствие, но обманчивое, непрочное. Все усилия потрачены напрасно! Насос ничего не дал. Вода все поднималась.
Он не то чтобы пал духом, а был скорее раздосадован. Неужели эта прогнившая посудина подведет его! Пот, скапливаясь на лбу над бровями, обжигающими струйками стекал по щекам. Ему казалось, будто он один уцелел после всемирного потопа, последний боец, сражающийся против нелепой судьбы. Он взял себя в руки. Прежде всего надо определить, откуда поступает вода. Держа перед собой фонарь, лучи которого напоминали усики огромного насекомого, он продвигался вперед среди тишины, лишь изредка нарушаемой писком крыс. Шаг за шагом, не переставая следить за изменением водной поверхности, за легкими кругами, которые разбегались по ней, он осмотрел переборки, прошел мимо диска машинного телеграфа, на котором тень одной из труб переместилась с отметки «медленный» к отметке «самый», натолкнулся на сплющенный, вроде лемеха плуга, шпангоут, выругался и вдруг уловил журчание ручейка. Там, за рядами металлических бочек с машинным маслом, с насмешливым мурлыканьем прорывалось море. «Ку-ку, Жорж! Ты думал, что я за бортом, что я неопасно, а вот где я!»
Ну, живо за работу. Он подвесил фонарь к разбитому вентилятору. Бочки украшал рисунок и надпись, сделанные по трафарету: Акционерное общество Леонид, и изображение воина, потрясавшего копьем, в тяжелых доспехах, в шлеме с гребнем. То, что для марки смазочного масла был избран герой Фермопил, позабавило Жоржа. «Путник, пойди возвести ты гражданам Лакедемона…» А Жоннар использовал для рекламы красавицу римлянку, с лукавой улыбкой заливавшей масло в мотор. От Жоннара мысли его обратились к Мари-Луизе, которая, вероятно, в этот час готовилась провести первый вечер в Палермо, надеясь получить массу удовольствий, забыв уже о Жорже, оправившись от своего разочарования, излечившись от легкой раны, нанесенной ее самолюбию («Ну и хам этот Море!»), но какое это имело значение? Шлепая по маслянистой воде, доходившей ему уже до икр, он откатывал бочки, чтобы освободить переборку. По одному из выступов с писком пронеслась крыса. Наконец-то он добрался до листов железа! И под слоем воды нащупал двухметровую трещину: заклепки были сорваны! Так, значит, лишь до смешного тонкий слой железа отделял его от врага. Он прислушался к шуму моря, и ему вспомнился фильм, в котором убийца и его жертва стоят по разные стороны двери и, прижавшись к ней ухом, разделенные столь непрочным препятствием, настороженно следят друг за другом; вспомнилось лицо затравленной жертвы, его блуждающий взгляд, и он подумал, что у него самого, вероятно, сейчас такое же выражение лица.
Когда он вновь поднялся на палубу, ночь разгоняла последние, перерезанные траншеями пласты тумана. Море было пустынно. В каюте капитана ему снова попался на глаза итальянский журнал («Определенно, у меня так никогда и не хватит времени его прочитать! А этот volo infernale[8], должно быть, весьма поучителен!»). Потом, держа под мышкой свернутый матрас, он поспешно покинул каюту. Однако, прежде чем спуститься в трюм, Жорж побежал на корму, желая определить, как глубоко осело судно. Луч фонаря нырнул в зеленую воду, осветив перо руля и одну из лопастей винта, и привлек несколько рыб. Да, корпус опустился. И все-таки ничего серьезного. Сейчас он заделает трещину, и это чертово судно еще долго продержится на воде. Настроение у Жоржа улучшилось, он почти избавился от того страха, который до этого сжимал его сердце.
Ах, если бы только они приехали пораньше! Но Даррас сказал, что они будут здесь в полночь, а уж он все рассчитал. Конечно, день пролетел быстро. Ему пришлось немало поработать, потом оба эти посещения. Не говоря уже о том страшном сне (ему и сейчас еще было не по себе после этого кошмара). Но теперь, с наступлением темноты, время тянулось бесконечно долго, и Жорж все чаще и чаще смотрел на часы.
Половина десятого.
В трюме он заложил трещину матрасом, придавил его бочками и железным ломом и снова взялся за насос; он долго работал, не проверяя, уменьшился ли уровень воды. Сидя на своих местах, крысы по-прежнему следили за ним. «Ты же видишь, болван! Ты же видишь, что нельзя останавливаться!» Да, но руки уже плохо слушались его, ноги в промасленных, сковывавших его, точно доспехи, брюках болели. Несколько мгновений, подняв голову, он наблюдал через пролом за медленным кружением звезд. Потом перевел взгляд на часы: десять часов двадцать минут. «До чего же тянется время!» Но мысль, что Даррас уже близко, приободрила его. Он представил себе матросов на «Сен-Флоране»: должно быть, они уже с тревогой ждут, когда появится судно, всматриваются, не видны ли огни. Хотя нет, еще слишком рано! Все равно. Ведь эта посудина так много значила для них. Они убедятся, что он, Жорж, сделал все, чтобы ее отстоять, что он здорово «пошевеливался», как любил говорить Ранджоне! А может быть, Даррас уже рассказал им о своем плане создания верфи на кооперативных началах? Что решат они? Там видно будет. Он вспомнил, как они прощались с Даррасом на палубе «Анастасиса», и у него стало тепло на сердце. Он снова взялся за насос, решив не давать себе больше передышки до одиннадцати часов ровно! Когда он работал насосом, вода вокруг него приходила в движение. Она булькала. Отсветы фонаря змейками пробегали по ее поверхности. Десять часов тридцать пять минут. Крысы вдруг отчаянно запищали («Тише вы, греческий хор!») и как безумные куда-то все разом устремились… Он измерил уровень воды. Вот проклятие! Видно, еще одна трещина, и не маленькая, существовала где-то за этими горами железа и стали. Или же какой-то лист обшивки так расшатало, что он был уже не в силах сдержать страшный натиск моря. Один этот насос не мог больше помочь. Ему казалось теперь, что слово «опасность» начертано на конце доски, служившей ему лотом. Вода побеждала. После только что пережитых минут надежды его захлестнула волна горечи. К тому же он смертельно устал, мускулы совсем одеревенели. Он натянул прямо на тело полотняную куртку, взял фонарь и решил подняться на минуту на палубу, взглянуть на море. «Анна, сестрица Анна, не едет ли там кто?»… Полчища крыс пребывали в непонятном возбуждении! Некоторые крысы перепрыгивали через светлое пятно фонаря, и он отражал тогда их мятущиеся тени. «В жизни не видел таких огромных крыс! Чем только они питаются?» Жорж стоял у нижней ступеньки металлического трапа, напротив развороченной кочегарки, прислушиваясь к крысиной возне там, где лежали упавшие балки, в том месте, за которым… Ах, вот оно что! Сомнений быть не могло, он окаменел от отвращения. Его чуть не вырвало, когда он представил себе их омерзительное кишение. Должен ли он был вмешаться? Он взял лопату, поднял ее, не в силах принять решение, сознавая свою бесконечную усталость и всю тщетность подобного сражения. «Какая мерзость!» Он изо всех сил швырнул лопату на груду железного лома, и гул от удара прокатился по всем отсекам трюма. В эту минуту Жорж сознавал, что во время войны больше всего его мучило обнаженное лицо смерти, смерти, лишенной того уважения и ритуалов, которыми обычно окружают ее живые, смерти без прикрас, в ее страшной, нечеловеческой реальности, реальности пустынь, океанов, ледников, межпланетных пространств! Он машинально закурил сигарету. Но после первой же затяжки отбросил ее, убежденный («Ведь правда вы одобряете меня, Джина?»), что должен был хоть этим, хоть этой сдержанностью почтить память несчастного помощника кочегара, но убежденный также и в том, что эта его щепетильность ничего не значит, что она совершенно бессмысленна.
